Фирс Фортинбрас

В эти часы, почти до утра, мы как-то особенно принадлежали друг другу.

Ну и что я сделал неверно? Замечал по глазам, что всё верно, что делаю всё хорошо. Ай молоток! И всё же чего-то не сделал. А этого не увидел в глазах.

12

Буткевич торопился. Он должен был показать Феликсу пять серий сразу. Феликс принципиально не отсматривал материал, чтобы не стеснять творческую инициативу. И правильно делал. С нашей точки зрения – правильно. Сам-то он потом пожалел.

Две серии в неделю мечталось изготовлять Буткевичу. Он бы и три мог отснять, но всё упиралось в производительность Марьяны.

Эта злополучная сковородка стала материальным символом чего-то мною упущенного. Не помню, в каких выражениях утром в четверг дала мне понять Рина, что она ждала другого подарка. Другой кто-нибудь, знавший её похуже меня, мог бы легко купиться на преувеличенный восторг, каким она сопровождала приготовление глазуньи, но я-то сразу почувствовал какую-то каверзу, а когда я так и спросил «что-то не то?» – услышал до обидного весёлое «проехали». Сказать, что меня бесило это «проехали», будет слишком сильно, но да, оно всегда уязвляло, а в её устах почему-то особенно. Вот почему: потому что ничего преднамеренного я себе не позволял, чтобы услышать «проехали». Но вопрос о непреднамеренности, будь то поступка или даже его отсутствия (как в нашем случае), выносился за скобки этим «проехали». Это как сказать «забудь», только поставить не точку, а многоточие. Проехать проехали, только вот колея…

И эта грустная улыбка, с которой она – легко, как никогда прежде, – мыла мягкой губкой ею же самой вожделенную сковородку, выражала какую-то недосказанность. Понятно, я сделал подарок самому себе: теперь жарка картошки и приготовление яичницы будут напоминать ей о моей досадной ущербности. И что главное, она будет с этим напоминанием стоически, почти жертвенно мириться.

Впрочем, здесь я ошибся: проехали, но далеко не уехали. Что значит это «проехали», я узнал от неё уже вечером (действительно за жаркой картошки).

А до того ничего не предвещало никаких объяснений.

Вечером мы даже потащились на представление. В полусамодеятельном театре на два десятка мест один наш знакомый демонстрировал себя в моноспектакле по рассказу Фёдора Сологуба – мне не понравилось. Ей тоже. Я знаю, что ей не понравилось, но всё же она мне возражала потом, и с одной целью: хотела в бесчувственности упрекнуть, в рационализме, да просто в чём-нибудь.

Вернулись домой, а нас в коридоре сосед встречает.

– Приходил один, принёс – про колбасу. Там тебе на кухне у раковины.

Это значит, он положил на наш стол, который, всё верно, на кухне у раковины (его стол у окна), – ну я пошёл на кухню посмотреть, что он там положил; взял. Всё правильно. Роль. На завтра.

Только ещё короче, чем прежняя.

И снова я приношу ворованную колбасу.

Даже соседа позабавило моё амплуа – не сумел удержаться, чтобы не признаться в своём любопытстве.

Ещё не было одиннадцати, решил позвонить Марьяне.

– Как дела, Марьяна? Не разбудил? Нет ли у автора ощущения, что сюжет пробуксовывает?

– Вы про своё, как понимаю? Опять роль плохая?

– Просто подумал, вдруг забыли. Всё это в предыдущей серии было.

– Почему я должна перед всеми оправдываться? Что вам не нравится? Пятая серия, вы у меня сюжетообразующий элемент. Расслабьтесь.

– Я и в четвёртой был таким же.

– Ничего подобного. Там, в четвёртой, к Мих Тиху пришли, а здесь в другой дом, если вы не заметили.

(Другой дом снимался в той же квартире Хунглингера, но в другой комнате.)

– Да, – говорю, – это существенно. Я заметил.

– Хотела вас не использовать в пятой, всё равно идей нет, но надо связочку сделать, как-то этим Денисовым сообщить, что умер знакомый, – и чтобы показать их реакцию. Ну вот вы и понадобились. Печальную весть принесли.

– Марьяна, там этого нет у меня.

– Как нет? Есть. Но вы на заднем плане появляетесь. Зритель по прошлой серии знает, что вы ворованную колбасу продаёте, а тут ремарка: «Говорит что-то». Вас показывают, как вы говорите что-то. В дверях. Вы ушли, а Зоя идёт в комнату, а Вера Степановна её спрашивает: «Опять ворованную колбасу принёс?» А Зоя говорит ей: «Кирилл умер». Реакция.

– Понятно. Умер всё-таки… Пришёл на съёмку? Сломался?

– Конечно, нет! Без него обошлись. Умер за кадром.

– И что – даже тело не предъявили?

– Всё за кадром. Вычеркнула я Кирилла – и живого, и мёртвого. Только в разговорах остался. И знаете, так лучше, гораздо лучше. Меньше внимания к себе привлекает.

Я сказал, что это правильно. Тузенбаха вынос тела тоже предполагался прямо на глазах публики, это по первоначальному плану, а в конечном итоге о гибели Тузенбаха просто отдельной репликой сообщается.

– Какого ещё Тузенбаха? – спросила Марьяна.

– Ну, барона Тузенбаха – в самом конце пьесы.

– Какой ещё пьесы?

– «Три сестры», – сказал я.

И озадаченный долготой паузы, счёл правильным уточнить:

– «Три сестры», Чехова.

– Ну да, – согласилась Марьяна.

– Тузенбаха застрелил Солёный. Дуэль была.

– Вы это помните?

– А вы нет? И это тоже? «В Москву, в Москву, в Москву!»

– Да кто же это не помнит?