Фирс Фортинбрас

«Ты не помнишь», – хотел сказать. «А читала?» – но зачем спрашивать, когда и так ясно: не читала она «Три сестры». Даже не знает про что там.

Но должна была бы видеть постановку какую-нибудь! Не могла же не видеть? Да тогда только все и говорили о спектакле Някрошюса!.. По телевизору показали…

Истинный драматург мнит себя реформатором театра. Он в театр не ходит. Спектаклей не смотрит. Пьес не читает. Я понимаю. Кроме своих.

Но как же так – я и сейчас не могу успокоиться, – у нас предмет был «История театра», я не драматург, а читал и то, и другое, и десятое, но она, она драматург! – её пьеса в театре идёт, и не знает, кто такой Тузенбах и что с ним случилось. Фантастика! Драматург – и «Три сестры» не читала? А «Дядю Ваню» читала? А «Чайку»?

– Никита, вы не представляете, как я устала. Сто раз пожалела, что подписалась на это мыло.

– Ну так бросьте, кто не даёт?

– Легко сказать «бросьте». Без меня всё развалится. Всё на мне завязано. А им не понять. Не понимают, какая каша в моей голове. Каша, каша, каша перловая!

Она отчётливо всхлипнула.

– Вам надо выспаться, – посоветовал я.

– Ладно, – сказала Марьяна, – спокойной ночи. Антон Палыч – не совсем мой театр.

Повесив трубку, я ещё стоял у аппарата с минуту (телефон, напоминаю, это был такой аппарат стационарный; у нас он стоял на тумбочке). Всё не мог представить, как она, драматург, смогла обойтись без Чехова. Но ведь на наш студенческий «Вишнёвый сад» она приходила и даже меня запомнила в роли Фирса (а как не запомнишь, когда у меня рост такой!)…

Вспомнил её слова о великих пьесах – что их можно пересчитать на пальцах. Наверное, одной руки, имела в виду. Ну конечно, больше пяти ей не назвать. Ладно, десять – десять великих читала. «Три сестры» к ним не относятся?

Вот почему, спрашивается, я? Я – такой умный, начитанный, многознающий? Почему мне всё интересно? Зачем я знаю, что в беловом автографе «Трёх сестёр» было? Я что, театровед какой-нибудь? Некоторые режиссёры убеждены, что актёр глупым быть должен. Вредно ему задумываться о природе своего дара и прочих тонких материях. Чувствуй, а не думай. Понимай, не мудрствуя. Но есть и умные в нашем цехе. Вот я. Я умный актёр. Даже очень, мне кажется. Категория – «редкость»…

Рина чистила картошку на кухне, я пошёл к ней и рассказал о нашем разговоре.

– Ну и что, – Рина сказала, – Толстой тоже пьесы Чехова недолюбливал.

– Толстой! Да он Шекспира выше сапог не ставил! А что он понимал в «Гамлете»? О Фортинбрасе знаешь, он что говорил?

Не знала, конечно. По правде, я сам не помнил, что он говорил о Фортинбрасе. Да и не важно. Наверняка ничего хорошего.

– Не слышала, чтобы ты Чехова так сильно любил.

– Сильно не сильно, я всегда уважал драматургию Чехова. Мне только некоторые роли не нравятся. Точнее, одна. Ты знаешь какая.

Ну вот почему, почему я такой умный?

Рина лопаткой-дощечкой помешивала картошку на тефлоновой сковородке, и мне показалось, что она слишком доверилась рекламным обещаниям неподгорания: подсолнечного масла можно было бы добавить побольше. Не вмешивался. Тут она и сказала, что тефлоновая сковородка – это вещь замечательная, спасибо, но всё же вчера, в день своего рождения, она просто уверена была, что я ей сделать хочу подарок другой – какой? (спросил я невольно), – другой (и помолчав): да ясно какой: руки попрошу, сделаю ей предложение.

Ошеломила.

Больше, чем Марьяна своим незнанием «Трёх сестёр».

Нет, правда. Мы же вместе и так живём, и нам вдвоём хорошо. Вот и вчера нам было даже очень хорошо, в твой день рождения, Рина, а уж вспомни-ка ночь. И ты была, говоришь, уверена? Но я о другом думал, и мысли у меня такой в голове не было. А если бы появилась мысль, что бы это поменяло, попроси я твоей руки действительно? Откуда мне было знать, что ты так это серьёзно воспринимаешь? И что именно вчера я должен был это держать в голове? Мне всегда казалось, что ты меня видишь насквозь. Помнишь, я тебя «мой рентген» называл? А ты совсем не представляешь, оказывается, что в моей голове, Рина. У меня там вполне приличные мысли, ну мысли как мысли, но и близко они не лежат с тем, что ты приписать мне, оказывается, готова. Вот тебе и рентген. Ну как же так, ну откуда же убеждённость такая? Я что, намекал как-нибудь на нематериальный подарок? На отношения наши в их плане формальном? И я теперь виноват? А в чём? В том, что ты напридумывала за меня, мне ничего не сказав, когда я и не знал ничего – чего ты напридумывала? Риночка, в чём претензия? Нет, я, конечно, тоже хорош. Мы с тобой так вчера, так хорошо, а я даже догадаться не мог, что на самом деле в твоей голове. Вот уж точно внезапность! А ты сама намекнуть не могла? Хотя бы. В день такой. Раз он такой. Но нет, всё равно не понимаю – такая разница в мыслях!

А всё опять к одному сводится – к фатальной невозможности понимать друг друга.

Всё к тому же – как мы друг друга воспринимаем. По-разному и неверно.

Думал об этом в смятении чувств.

– Сардельку сам сваришь. – Рина сказала, выключив газ. – Ешь.

И ушла в комнату.

13