Фирс Фортинбрас

Выше я упомянул С. А., моего литературного наставника, как говорили раньше, или коуча, как говорят теперь, и одновременно редактора этого текста. Недавно, то есть на днях – через много-много лет после описываемых событий, зашёл у нас разговор в группе (пять человек, причём старше меня только один – шестой, руководитель) на тему личного опыта: должен ли писатель опираться прежде всего на пережитое им самим или достаточно богатой фантазии? Иначе говоря, пишет ли писатель фатально о себе, что бы он ни писал, или он расчётливый имитатор реальности? Мнения разделились. Что же до мастера нашего, С. А. сказал, что дело в этом: писатель прежде всего должен уметь перевоплощаться, уметь становиться другим; писатель – человек с патологически обострённым чувством эмпатии. Он может быть табуреткой, может – Жанной д’Арк, в зависимости от постановки художественной задачи; или собой, если в этом видит необходимость. Причём быть собой на письме гораздо труднее, чем табуреткой или Жанной д’Арк. Но коль скоро ты табуретка или орлеанская девственница, ты, перевоплощаясь в них, пишешь в большей степени «от себя» (чем когда о себе), потому что уж точно – никто лучше тебя не понимает этих субъектов (когда для себя ты можешь оставаться загадкой).

Я понимаю. Литературный труд родственен театральному, как в этом сам убеждаюсь. Писатель – он и режиссёр, и актёр в одном лице. Мы много говорим об этом помимо общения на занятиях. С. А. с большим любопытством читает мой текст (в чём сам признаётся). Вообще у меня отношения с ним не слишком формальные, что-то вроде бартера: он преподаёт мне основы литературного мастерства, а я ему – актёрского. Хочет исполнить в домашнем театре роль самого себя в пьесе на одного актёра, которая у него ещё не дописана (так же как у меня мемуар этот). У писателей свои причуды. Да и актёры не без того.

Ну и пример по ходу повествования.

На другой день, прежде чем занести в больницу личные вещи Ринины, я отправился в районную библиотеку посмотреть что-нибудь про отёк Квинке (компьютера у меня ещё не было, доступа в Интернет, соответственно, тоже, да и не уверен, что в тогдашнем Интернете можно было найти что-нибудь про это…).

Читал в медицинской энциклопедии и чувствовал, как у самого лицо отекает. На самом деле ложное ощущение, ничего такого не было со мной.

А когда пришёл на отделение и увидел Рину повеселевшую, с её обычным лицом и руками, камень с плеч упал. Она и на костылях скакала весело как-то. Сказала, что в понедельник, наверное, выпишут.

Так что поздний упрёк: «Я уродиной становилась, когда ты в это время…» – чересчур сильный, по-моему. Не совсем справедливый.

Выпишут через неделю.

16

В субботу и воскресенье занимались монтажом, и не только пятой серии, – предыдущие все, начиная с первой, тоже перемонтировали. Технических деталей не знаю. Знаю, что очень старались. И Буткевич был вроде бы доволен.

В понедельник у себя на квартире он показывал все пять Феликсу.

Во вторник с утра мы собрались у Хунглингера. Буткевич задерживался. Потом он позвонил и сказал, что скоро приедет, но съёмок не будет. Надо радикально переработать сценарий шестой серии.

Тогда и узнали, как прошёл просмотр. По большому секрету нам поведала это гримёрша Татьяна Матвеевна, в чью жилетку плакал Буткевич вчера, сильно расстроенный.

Оценка Феликса, увы, была убийственной, и выражалась она одним словом: «дерьмо».

Неизвестно, что он хотел увидеть, но увидел не то, что хотел.

И ладно бы «дерьмо» прозвучало как окончательный вывод – можно было бы с этим смириться, принять скрепя сердце как неизбежное поражение. Но хуже, гораздо хуже: мы узнали, что возгласами «дерьмо!» и «какое дерьмо!» глава фонда, хозяин продукта, местный олигарх Феликс, с неизменным постоянством сопровождал показ всех пяти серий.

Я так понимаю, его просто заклинило. «Дерьмо… Дерьмо… Какое дерьмо…»

– Не знаю, что будет, – сказала Татьяна Матвеевна, – но… – и осеклась: в квартиру Хунглингера ключом открывали дверь, это, значит, Буткевич идёт.

Вошёл вместе с Марьяной. На ней лица не было. Он ей уже всё рассказал в машине.

А сам ничего, выглядел бодрячком. Деловитым, собранным. Решил на людях изображать оптимиста, особенно когда убедился, что отзыв «дерьмо» – это секрет Полишинеля. Прочитал ведь по лицу Татьяны Матвеевны, о чём она говорила.

– Да, – обратился продюсер к народу, глядя почему-то на люстру, – есть замечания. В том числе стратегической важности. Будем думать, искать. Но есть и хорошие новости. Их три. Во-первых, проект не закрыт. Во-вторых, финансирование продолжается. В-третьих, всё в силе. Так что без паники – моя личная просьба. Что касается формы оценки, тут надо знать Феликса. Я знаю. Вы – нет. Вы не знаете, как знаю я, что он способен допускать определения, не всегда совпадающие… не всегда совпадающие, – повторил Буткевич, – поймите правильно меня, с их общепринятым содержанием.

Он замолчал, словно сам удивился сказанному. Взгляд, по-прежнему направленный в одну точку, озарился внезапным блеском – продюсер чувствовал необходимость развить мысль.