Фирс Фортинбрас

Больше того, это в-восьмых (или в-девятых?) – от первого лица избегайте вообще повествований, даже если ваше я это я человека, а не, допустим, слона или котёнка. Всё равно никто не поверит.

В-двенадцатых: любовный треугольник – он всем надоел.

В-пятнадцатых: бойтесь попасть в зависимость от приёма.

В-девятнадцатых: остерегайтесь идей. Они способны подчинить себе художественную правду вашего сочинения. Иными словами, бойтесь тенденции.

В-двадцать вторых…

19

Плана у меня не было, думал разобраться на месте. А какой тут может быть план, когда надо лишь поговорить с человеком – успокоить, посочувствовать, похвалить, разделить печаль по случаю несовершенства мира, но и воодушевить по возможности, вдохновить, окрылить – как-то так в идеале… Интерес-то у меня, конечно, был свой (тут скрывать нечего), не хотел я закрытия сериала, да и к другим сценаристам на замену Марьяне, если таковые найдутся, заочно ощущал недоверие. Ясен пень, не сработаются они с Буткевичем. Про Феликса вообще молчу. Замыслы обоих относительно моей персоны – туман какой-то. Без Марьяны не прояснить. Она сможет. Ей ещё в радость пойдёт. Добросовестна и с фантазией, что ещё надо? Да то и надо одно – возвратить Марьяне интерес к работе и жизни.

То есть роль утешителя в этой конкретной жизненной ситуации мне казалась весьма заманчивой. Заманчивой – исключительно в творческом плане. Никаких иных побуждений за собой я не знал. Клянусь.

Нагрянул не то чтобы внезапно, но с посылом. То есть хочу сказать – с манифестацией неминуемости. Приехал к дому её и позвонил из телефона-автомата, сказал, что рядом оказался случайно, а не прийти ли мне в гости?

– Вас Буткевич послал?

Ответил дипломатично:

– И да и нет.

Вообще-то хорошая формула. Диалектичная и всепригодная. Всегда выручает, испытано.

Но требуется закрепить, нужна заклепка-эмоция:

– А Буткевич при чём? – С легкой досадой на недоверие.

И пока не нашла что ответить на лёгкую мою досаду, форсировал:

– Только не говорите, что сильно заняты. Я ненадолго. – И надо же, какая удачная мысль прямо по ходу пришла. – Я вам, – сказал, – колбасы принёс, ворованной! Для вас – бесплатно!

Засмеялась – вот и славно, удачно. Я бы и сам засмеялся на её месте.

Просила дать ей сорок минут на завершение каких-то там дел.

Позже мне сама сказала, что за эти сорок минут успела вымыть голову и высушить феном. И убрать комнату.

А я те сорок минут бродил по улицам. Купить палку колбасы не решился, хотя была мысль такая – оставаться последовательным до конца, – но нет, купил цветок, розу, а про колбасу, когда вошёл, сказал, что это пароль был и что здорово, что был он принят, потому что мы друг друга правильно поняли. Наверное, многозначительно звучит, но правду говорю, не было у меня никаких побочных замыслов. Просто хотел поддержать человека, и всё.

И у неё, говорила потом, ничего такого не было в голове, хотя голову мыла она, а не я.

Жила она в двухкомнатной квартире с попугаем, который, сама сказала, годился ей в отцы.

Попугай человеческих слов не знал, но мог напеть голосом две-три мелодии.

Принадлежал он ей на птичьих правах (да что же это у меня каламбуры всё с птицами!..). Но он был действительно не её, а подруги, как, впрочем, и вся квартира, которая, строго сказать, и не квартирой была, а мастерской – в то время ещё охотно давали в аренду мастерские от Союза художников за символическую плату, а подруга её, художник-керамист, едва получив мастерскую, уехала в Грецию, так что помещения эти были заставлены изделиями из керамики. Плюс попугай.

– Вот он, станок, на котором создаётся нетленка!

Это я про стол с компьютером.

Она спросила, буду ли кофе.

Сказала о себе, что кофеман.

Или кофеманка?

Тогда феминизмы в почёте не были. Не уверен, что и слово-то такое мы знали, другие были модны слова. Уж точно авторкой себя не называла.

Попугай, кстати, по удивительному совпадению, величался Кирюшей – без всякой связи с Марьяниным братишкой! Этак выходит, если он им обоим в отцы годится, наш Кирилл – Кирилл Кирюшевич в каком-то смысле, не так ли? Павлин – духовный сын попугая. Я тогда ей, конечно, этого не сказал. Напротив, пообщавшись с пернатым, сам обнаружил с ним родство, и точно духовное. Он мастер по гундосному завыванию в клетке, а я – тот, кто намычался уже сверх всякой меры, так никто, наверное, ещё не мычал на театральной сцене. Неплохой повод о себе высказаться. Ионеско и я. Или она «Стулья» тоже не читала?

Ей стало смешно.

– Зачем вы так, Никита? Всё я читала. Ну как я могла «Три сестры» не читать? Зачем вы себе это в голову вбили?

Не поверила, что я так могу думать.

Иными словами, попугай – это, значит, всегда есть тема для разговора. Гарант коммуникабельности.

Вот и сейчас я зацикливаюсь на попугае этом несчастным, всё о нём да о нём, потому что – а что тут ещё сказать? Да и сказать нечего. Случилось то, что случилось.