Фирс Фортинбрас

Короче, сначала всё было в рамках намечаемого. Разговор о всяком, с общими делами пока не связанном. Да вот о ручном попугае, с которым надо постоянно общаться, он привередлив, да о подруге-керамистке. Когда убежал кофе, варимый мне в джезве, она смешно выругалась и произнесла «извините», а я впервые разглядел черты её лица по-настоящему, с пристрастием, раньше они мне казались просто несколько грубыми – особенно крупный нос и эта костная часть под глазами (не знаю, как называется), чересчур, что ли, рельефная, отчего по первому впечатлению щёки могли показаться впалыми, – а теперь нет, всё было на месте, и всё со всем как-то правильно сопрягалось – потому, наверное, что лицо, особенно рот и глаза, было живым, и вообще от него веяло необъяснимо внезапным очарованием. Надо же, ей шла усталость! Я словно разглядел «изюминку», никак не связанную с веснушками, о которых у нас уже был с ней, помнится, разговор, сейчас я их не замечал вовсе. Подумал, что школьницей она была гадким утёнком, представил, что когда-нибудь старость покорит её нетипичные черты лица сразу и резко, быстрее, чем с другими случается это, – так мне показалось, – и тем легче сердце моё, пардон за клише, навстречу ей распахнулось – ну а как иначе сказать? – говорю, как умею.

Роль утешителя… Наверное, переусердствовал с этим немного. В силу заданной себе установки.

Разговор о работе пошёл, будто бы бывшей уже для неё. «Я не единственная, найдут кого-нибудь, без меня обойдутся». Ей надо было выговориться. Большую обиду на Буткевича накопила и на полумифического Феликса. Не могла простить Буткевичу то, что втянул её в эту авантюру. А я успокаивал: авантюра, по-нашему, есть приключение. Разве не интересно?

– Так он работать не даёт! Всё оригинальное рубит на ходу. Меня как верёвкой связали, только называют автором, а я не свободна, никакой не автор уже, я просто обслуга, «вот, Марьянушка, мы так решили, сделай из этого говна конфетку», а потом недовольны ещё, вмешиваются как хотят, а что хотят, сами не знают. Да пошли они…

Стала мне жаловаться на жизнь. А я ей – из солидарности.

А когда она братика вспомнила, взяла и расплакалась.

А чего братик? Жив он, здоров.

И у меня братик. Я ведь не плачу.

Я её обнял и по голове погладил. Так по голове и гладил её, по её вымытым для меня волосам. А она, уткнувшись лицом в мою рубашку, подаренную мне Риной на день рождения, всё «простите, простите» мне говорила. Ну в том смысле, что грузит меня. Терпеть себя заставляет. До последнего мы были на «вы».

Иногда, вспоминая характерные ситуации, я пытаюсь определить тот самый момент необратимости. Вот когда в этом случае черту перешли – когда она мне в рубашку лицом плакать уткнулась, надорвав моё сердце, или когда через минуту-две губы наши нашли друг друга?

В целом, конечно, тут банальность одна, одна банальность! Кроме, может быть, попугая – он запел, как по сигналу, в голос нашему грехопадению (ужасно меня напугав). Или и это в мировой культуре было уже? Надо было клетку тряпкой накрыть, но до попугая ли было?

А вот ружьё, если висит на стене, должно в четвёртом акте обязательно выстрелить, с этим понятно. Непонятно, когда в тексте предъявлена клетка и в ней попугай: что от попугая приходится ждать? Не выдачи ли секретов?

20

Одна из городских институций, которые сейчас называют «общественным пространством», приютило нашу студию прозы; имею честь посещать.

Повторюсь. Я профессиональный актёр, но литератор я начинающий. Эти записки – мой первый литературный опыт. Здесь они представлены в редакции С. А.

Надо, наверное, объяснить, что это значит.

Но прежде всего – одно замечание. За прошедшие (страшно подумать!..) двадцать шесть лет я подрос ещё (!) на пять сантиметров, хотя на самом деле, об этом надо сказать, лет десять назад рост мой окончательно остановился. Это радует. Ныне во мне 203 см – что абсолютно точно отвечает росту Петра Великого. Верьте не верьте, но это так.

Чем я занят в настоящее время?