Фистула

«Мамочка, а что же ты такое делаешь? Так интересно! Мамочка, а можно я? Это так интересно! Мама, тебе нравится так делать?»

Дочкина речь звучала как музыка, такая правильная, звонкая и отчётливая. Ариадна оторвалась от меня на несколько холодных жестоких секунд —

«Да, рыбка моя, мне очень нравится!»

– и снова опустила голову, отчего я радостно засмеялся, и наша дочка мгновенно заразилась этим смехом, потом запела песенку.

«Идёт бычок, качается, сдыхает на ходу…»

Флейте моей недоставало твёрдости, в преисподней райского ротика она шевелилась, как живая змея. Я услышал хруст в лопатках – кажется, начиналось мое превращение в дивное полуживотное. Следом донёсся тяжёлый коровий шаг – бело-бурая тёлочка стояла рядом, рот был зелёный от недоеденной осоки, а за загривок её придерживал тот самый старый знакомый. Это был я сам, разве что одетый в матроску, словно только снизошёл с серебряной каравеллы. Кивнув своему близнецу, я пообещал дрожащим голосом, что буду готов его выслушать, как только сестрёнка со мной покончит. Он похлопал корову по спине, и та, развернувшись к нам боком, легла на землю. Она была от меня на расстоянии вытянутой руки и пахла как сестра, но в разы сильнее.

«Папочка, смотри, как я умею!»

Дочка положила мизинец в рот и принялась старательно его облизывать и всасывать вместе с воздухом, так что щёчки её смешно втягивались и она впрямь походила на хорошенькую рыбку. Я не успел ничего ей ответить, почувствовав, что Ариадна схватила змею зубами – от каждого её укуса мне было одновременно чертовски больно и так хорошо, что я просил продолжать, ещё и ещё, и она отозвалась, одаривая меня всё более острыми ощущениями. Взглянув налево, я обнаружил, что корова теперь завалилась на бок, обратив к нам выпирающую грудину, плотный белый живот и мягкое вымя. Мой двойник встал позади неё и вознёс занятный инструмент с ручкой, как у пилы, и огромным бритвенным лезвием. Мне не терпелось взглянуть, как чисто и аккуратно оно режет, и двойник откликнулся, начав снимать с живого существа куски плоти, бросая их куда-то за мою спину, – а корова даже не подала голоса, тяжело дышала, дёргалась при каждом прикосновении идеально заточенной стали. И чем дольше орудовал мясник в матроске, тем больше брызгало на нас даже не кровью, а какой-то мутной и тёмной липкой субстанцией. Тяжёлые капли попадали на пышные волосы Ариадны, на моё лицо и лицо дочери. Когда я повернулся к девочке, упорствовавшей в сосании пальца, то увидел, что в районе шеи под кожей у неё что-то движется, какие-то шальные желваки: сначала только один, потом ещё два, довольно крупные. Двигались они быстро, но затем замерли, и вот, один за другим, из-под кожи стали вылезать жуки с переливчатыми бронзово-радужными надкрыльями. Девочке было очень смешно, она вцепилась в палец зубами и сжимала, сжимала челюсть, тряся головкой и

проглатывая собственный хохот. Я почувствовал, что и Ариадна не просто кусает меня, а по-настоящему ест, но боль была обволакивающе сладкой, медово-дынной. Под громкое чавканье я бился в конвульсиях и мотал набухающей башкой, видя то двойника, методично отрезавшего корове сосец за сосцом; то дочь, откусившую и выплюнувшую пальчик, разглядывавшую кровавую рану; то Ариадну, поднявшую голову и дожёвывавшую трубчатое лакомство, – весь её рот и подбородок были в том же тёмном веществе, что брызгало из коровы. Сестра сглотнула, удовлетворённо улыбнулась. И все участники священнодейства, даже рассечённая надвое скотина, в лучах дозревшего солнца и под аккомпанемент развеселившегося ветра хором изрекли торжественную фразу.

«ВРЕМЯ БУДИТЬ БЫКА».