– Я не вызываю мальчиков показывать упражнения, потому что у них трудный возраст и им неприятно, когда им помогает другой мужчина. К тому же они могут неправильно понять, подумать обо мне такое, чего на самом деле нет. Но ни в коей мере… Ни при каких обстоятельствах… Как вы могли подумать… У меня и в мыслях не было… Я отец семейства… Вы чуть не разрушили мне жизнь.
Но дон Мариано не сказал: «Простите за то, что заставил вас неловко себя чувствовать, простите, что постоянно трогал на уроках ваши ягодичные мышцы, не подумав о вашей девичьей стыдливости» – или хотя бы просто: «Я очень сожалею. Я был неправ. Это больше не повторится». Стало ясно, что директор с самого начала не принял девочек всерьез и что он дал дону Мариано, во-первых, две недели отпуска, а во-вторых, полное право по своему усмотрению наказать за их позицию тех учениц, которые дерзнули протестовать, – поскольку все сказанное в тот день определенно было выговором, а не извинением. Все девочки молчали, а Каталина чувствовала себя особенно виноватой: как она посмела усомниться в намерениях компетентного руководства? Она совершила ошибку, она дурно подумала о нем, отце семейства. Как она могла
Возможно, она и того водителя напрасно подозревала в чем-то дурном. Надо было просто сказать ему правду: что ей нужно, чтобы он поскорее отвез ее домой, но еще больше нужно, чтобы он не клал на нее руку. Почему она не сказала что-нибудь в этом духе дону Мариано, спрашивает она себя. Разве у Каталины не трудный возраст? Разве знает дон Мариано, как она себя чувствует, когда ей помогает мужчина? Что он имел в виду, когда говорил, что мальчики могут неправильно понять? Разве отец Сильвии не понял ее совершенно неправильно, хотя она ни разу до него не дотронулась?
Она потеряла счет времени, сидя на корточках в этих кустах. Когда она наконец встает, у нее немного кружится голова, а ноги путаются так же, как мысли. Что ей теперь делать? Уже темнеет. Каталина пробегает несколько метров, чтобы подобрать с дороги свой подарок на день рождения, пока по нему не проехалась какая-нибудь машина, – правда, за то время, что она тут, не проезжало ни одной. Она надевает толстовку, укрываясь ею как щитом. Долго ли до города, если пешком, и в какую сторону? Она идет в магазин, таща за собой рюкзак, чтобы спросить. Парень, которого она уже видела, сидит за прилавком, на прилавке маленький вентилятор, направленный ему в лицо. На нем форменная рубашка с логотипом CEPSA[19]
на кармане; когда Каталина входит, он поворачивается на шум и пристально наблюдает за ней, будто за тарантулом. Каталина догадывается, что из-за ее роста он еще не понял, что она девушка. Она останавливается перед картонным постером с разными видами мороженого «Фриго», прислоненным к морозильнику, и у нее текут слюнки. На мороженое ей не хватит. Разве что на фруктовый лед. Вот у ее друзей всегда есть деньги на что угодно. Даже девочкам в католической школе всегда хватало на «Болликао»[20] и на все, чего захочется, в том числе на детские журналы и комиксы. Однажды она попросила, чтобы ей давали побольше карманных денег (сумма не менялась с тех пор, как она ходила к первому причастию), но мама сказала «нет» и еще добавила: это чтобы она деньги не разбазаривала на всякую вредную еду, а то начнет лопать все без разбора и перебивать себе аппетит к ужину. Поэтому у Каталины в кошельке всего пара монет по двадцать пять песет, и на них, может быть, стоило бы позвонить из телефона-автомата.Она открывает рюкзак и вынимает кошелек ярко-оранжевого цвета, перешедший к ней от Паблито, вернее, который Паблито хотел выкинуть, когда липучка стала плохо застегиваться. Каталина подсчитывает, сколько внутри, и снова смотрит на постер. Разумнее всего было бы взять банальный «Поп-ай», а на остальные позвонить домой и предупредить, что опоздает. Но ей не приходит в голову никакая ложь, которая могла бы оправдать ее нынешнее местонахождение, и вообще, может быть, сегодня ее последний день на земле, так что она решает выбрать кое-что поярче.
– Можно «Дракулу»?[21]
– говорит она парню.