Fourth Screem

Спору нет, на социально-философском уровне, представление о Выс­шей силе, находящейся в сфе­ре, недоступной и запретной для людей, отра­жает глубинные аспекты морали и нашей житейской психо­ло­гии. Образ Бога-Слова, Бога-Идеи, будучи более адекватным признакам безграничнос­ти и причинности мироустройства, дает боль­ший простор и гносеологичес­ким свойствам интеллекта. В связи со второй заповедью, запрещавшей "изображение того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде, ниже земли", Фрейд писал: "Коль скоро принимается подобный запрет, он должен оказать глубочайшее влияние. Он означает подчинение чувствен­ных восприятий абстрактной идее. Он означает триумф чистой духовности над чувственностью".

Все это так, Абстрактный Бог более открыт ду­хов­ности философ­ского, интеллектуального плана. Но в прак­ти­ческом каждодневном отправ­ле­нии веры челове­ку низов, рядо­вому миря­нину не до глубин фило­со­фской ду­ховности. Каким-то шестым чувством вожди понимают, что массам нуж­ны простые и досту­п­ные Боги. Так что, поставив на место Торы Христа, Павел одним выстрелом убил несколько зайцев сразу.

Во-первых, отвлеченный еврейский Бог приобрел черты, тело и имя, чем удовлетворялось язы­ческое идолопоклонство, и на этой основе переход язычника в христианство был более плавным и психологически более есте­ственным.

Во-вторых, Бо­гом стал человек, что также связы­вало его с тра­диционным антропоморфиз­мом языческих Богов, жизнь и система отноше­ний между которыми – суть чело­ве­ческие.

В третьих, это был чело­век, по­гибший муче­нической смертью за грехи всего человеческого рода, что, на­ряду с идеями всеобщей любви и братства, включало его в осо­бый эмоцио­нальный контекст.

В четвертых, на смену многобожию, раздражавшей в начале новой эры централь­ную римс­кую власть настолько, что императоры себя зачастую выдава­ли за главу не только империи, но и всей олимпийс­кой семьи Богов, – на смену этому при­шел (или сохранился) из иуда­изма моно­теизм: вера в одного и единого Бога.

Как видим, ум и практическая хватка Павла с лихвой ком­пе­н­си­ро­вали его физическую недостаточность и уродство. Мне, к сожале­нию, не прихо­ди­лось читать о прототипе Великого Инквизитора в легенде Достоевского, и я сомневаюсь, чтобы им был именно Павел, поскольку этой личности русский классик весьма симпатизировал. Но вот из параллелей жизненного ряда на ум приходит, конечно же, Ленин с его "творческими" поправками Маркса.

Однако вернемся в древний Рим. В эту эпоху всеобщей развращеннос­ти и падения нра­вов (а когда они не падали!) потребность в едином могу­ще­­ст­вен­ном Боге витала, буквально, в воздухе. Историки обращают внима­ние на то, что этот аспект Моисеева Закона, задолго до Павла, был усвоен многими римскими интеллектуалами, в частности и особенно, философом Сенека, которого мно­­гие чтят в качес­тве предтечи христианского учения в целом (См., напри­мер, Я. А. Ленц­ман. Происхождение христианства. Изд. АН СССР).

На этом фоне непонятно, почему потребовались еще долгих три сотни лет, пока нашелся, наконец, император, который усек все выгоды от ново­го вероучения. Им, как известно, был Константин, кото­рый в 316 году при­­з­нал, а восемь лет спустя объявил христианство государ­ственной рели­гией.

Буквально через год после этого, в 325 году, в Никее был созван Все­ленский собор, утвердивший принципы христианства в качестве единствен­ной обязательной веры, а все, не согластное с этими принципами, – ересью, подлежавшей уничтожению. Правда, попытку отменить власть церкви и поставить христи­ан вне закона предпринял в 361 году император Юлиан. Но он вско­рости умер, и учение Павла восторжествовало уже навсегда.

Говорить о причинах столь долгого восхождения этого вероучения, не только открыто ушедшего от еврейства, но чудовищно враждеб­ного еврейс­тву, несмотря на сохранение в нем многих значительных элементов иудаиз­ма, не входит в задачу настоящего очерка. Поэтому лишь эскизно назову, на мой взгляд, важнейшие.

Прежде всего, оно не сразу добилось призна­ния в своей собственной среде среди последователей Иисуса, которые после смерти своего лидера разделились на массу враждебных друг другу групп и группировок. Всем нам памятно, как в прекрасной работе Ф. Энгельса о раннем христианстве они сравниваются с политическим расколом внутри ранних рабочих орга­ни­­за­­ций. Борьба среди ранних христиан, в самом деле, шла жестокая, по всем правилам партийной нетерпимости, разгула страстей, самолюбий, преда­тельств и доносов.

Нема­лую силу долгое время, надо полагать, представляла среди них и еврейская партия, возглавляемая ближайши­ми соратниками Иисуса и, в частности, его братом Иаковом. В глазах этой старой гвардии, новоиспе­чен­­ный христианин Павел был явным выскочкой и отпетым негодяем.