Fourth Screem

Далее он советует разобраться, что конкретно толкает народ на войну: "притеснения прокураторов" или мечта о свободе. Если дело в пло­хих про­кураторах, то причем тут война со всеми римлянами. Если мечта о свобо­де, то "в высшей степени несвоевременно теперь гнаться за нею", да и не по си­лам. Напомнив о том, что более сильные и лучше нас вооруженные народы не смогли сохранить своей свободы перед могуществом Рима, он задает простой вопрос: "А вы что? Вы богаче галлов, храбрее германцев, умнее эллинов и многочисленнее всех народов на земле?"

"Что вам внушает само­уверенность восстать против римлян? – продол­жает он. – Вы говорите, что рабское иго тяжело. Но сколько же тя­желее оно должно быть для эллинов, слывущих за самую благородную на­цию под солнцем и населяющих такую великую страну! Однако же они сгибаются перед шестью прутьями (знак власти в виде связки березовых или вязовых прутьев с воткнутой в них секирой – Л.Л,) римлян; точно так же и македо­ня­не, которые бы имели больше прав, чем вы, стремиться к независимости. И, наконец, пятьсот азиатских городов – не покоряются ли они даже без гарнизонов одному властелину и консульским прутьям. Не говоря уже о гениохах, колхидянах и народе тавридском, об обитателях Босфора и пле­ме­нах на Понте и Меотийского (Черного – Л.Л.) моря, которые рань­ше не имели понятия даже о туземной власти...". И далее он перечисляет все на­роды мира, которые вынуждены были терпеть римское порабо­ще­ние.

"Таким образом, – заключает царь, – ничего больше не остается, кроме надежды на Бога. Но и Он стоит на стороне римлян, ибо без Бога невоз­можно же воздвигнуть такое государство... Войну начинают обыкновенно в надежде или на божество, или на человеческую помощь; но когда зачинщи­ки войны лишены и того, и другого, тогда они идут на явную гибель. Что же вам мешает собственными своими руками убить своих детей и жен и сжечь свою величественную столицу! Вы, правда, поступите, как сумасшед­шие, но, по крайней мере, избегнете позора падения".

Окончание речи настолько убедительно и по своей эмоциональной на­пряженности, и по основательности аргументов, что не могу не привести его почти пол­ностью:

"Никто же из вас не станет надеяться, что римляне будут вести с вами войну на каких-то условиях и что когда они победят вас, то будут милост­ливо властвовать над вами. Нет, они, для устрашения других наций, прев­ратят в пепел священный город и сотрут с лица земли весь ваш род; ибо да­же тот, кто спасется бегством, нигде не найдет для себя убежища, так как все народы или подвластны римлянам, или боятся подпасть под их вла­ды­чество. И опасность постигнет тогда не только здешних, но и инозем­ных иу­деев – ведь ни одного народа нет на всей земле, в среде которого не жила бы часть ваших. Всех их неприятель истребит из-за вашего восста­ния; из-за несчастного решения немногих из вас иудейская кровь будет ли­ть­ся потока­ми в каждом городе... Имейте сожаление, если не к своим же­нам и детям, то, по крайней мере, к этой столице и святым местам! Пожа­лейте эти досто­чтимые места, сохраните себе храм с его святынями! Ибо и их не пощадят победоносные римляне, если за неоднократную уже пощаду храма вы от­пла­тите теперь неблагодарностью".

Я не знаю, была ли в реальности такая речь, слышал ли ее Флавий или использовал чей-то пересказ, подсочинил ли сам немного – все это не столь важно. Не важно для меня и то, что Агриппа, воспитанный на рим­ских нравах и обычаях, был, конечно же, далек и от народа своего, и от иудаизма. Важно другое. Важно, что такой взгляд, несомненно, был, и он отражал позицию наиболее уме­ренной и трезвой части населения. Возмож­но, что даже большин­ства.

Однако Всевышнему угодно было вновь испытать маленького расхраб­рившегося Давида в схватке с могучим Голиафом. Но на этот раз без сво­ей почему-то поддержки.

Война началась со взятия Масады "толпой­ иудеев, стремящихся к вой­не с осо­бенной настойчивостью". Они перебили там солдат римского гарни­зона и поставили своих. В это же время в Иерусалиме знатный юноша Эле­азар, предводитель храмовой стражи и сын первосвящен­ника Анания, сумел добиться запрета на дары и жер­твоприношения от не-иудеев, что оз­­начало "отвержение жертвы за импера­тора и римлян". Вокруг этого опас­ного рас­по­­ря­же­ния, противоречащего, на взгляд стариков, заветам отцов, разгоре­лась борьба, которая переросла в самую настоящую граж­данскую войну. Священники и государственные чиновники, видя, что мятежные тол­пы выходят из-под их контроля, воззвали к помощи Флора и войск царя Агриппы II.

Флор, этот жадный на еврейскую кровь палач, на призыв не отклик­нулся, решив, по мнению Флавия, дать воз­можность огню как следует раз­гореться. Агриппа же прислал три тысячи во­и­нов, которые получили боль­шую поддержку от горожан, стремившихся к сохранению мира. Но и мя­теж­­ники не дремали. Они готовились к захвату храма. "Семь дней подряд, – пишет Флавий, – лилась кровь с обеих сторон и, однако, ни одна партия не уступала другой занятых позиций".