Fourth Screem

Лишь на восьмой день, во время праздника, сикарии со своими кинжа­ла­ми под платьем, слившись с толпой, проникли на территорию храма, пе­ре­­били стражу в здании архива и уничтожили все долговые документы. Обо­дренные этим успехом, мятежники напали на другие государственные здания, сожгли дом первосвященника, а также дворцы царя и его сестры Вереники. После этого чиновники и священники скрылись в подземных переходах, а царские войска отступили.

На другой день на подмогу иерусалимским героям пришел со своим войском один из руководителей захвата Масады некий Манаим (Ме­нахем) и объявил себя вождем восстания. Среди убитых и по­рублен­ных ими сооте­че­ственников оказался даже первосвященник Ана­ния – отец, напоминаю, Элеазара, – который "был вытащен из водо­про­вода царского дворца, где он скрывался, и умерщвлен... вместе со своим братом Езеки­ей". В этом акте Элеазар усмотрел не столько жестокость Ма­на­има по от­но­шению к своему родителю, сколько покушение зарвавшегося соперни­ка на власть. Поэтому люди Элеазара "напали на Манаима в храме, когда он в полном блеске, наряженный в царскую мантию и окруженный целою толпою вооруженных приверженцев, шел к молитве".

Когда между двумя самозванцами завязалось побоище (Элеазар был, оказывается, близким родственником Манаима), вся толпа народа восстала против того и другого и принудила их к бегству. Ясно, что не без кро­во­про­­лития и многочисленных жертв.

"Тираны из своей сре­ды"

Макс Даймонт, в соответствии с установившейся традицией восхи­ща­ть­ся героической Иудеей, не смирившейся с силой, перед которой пасовали все другие народы, тоже не скупится на восклицательные знаки. Ну что ж, на­­ши далекие предки, действительно, проявляли в этой войне чуде­са бес­при­­мер­ного му­же­ства, беспрецедентной самоотверженности и сверх­че­лове­ческой стойкости. Вместе с тем, эти высокие образцы героизма про­явля­лись в многокрасочной палитре революционной тирании и беспощад­ного глумле­ния вождей над своим же народом.

Война с самого начала была обречена не просто на поражение, а на полнейший разгром и уничтожение нации. Она никогда не поддерживалась всенародно. Напротив, чтобы ее разжечь, небольшому слою экстремистски настроенных героев пришлось затеять гражданскую войну и только таким образом сломить рассудительное большинство.

Мне скажут: это была не гражданская война, а восстание против руко­водящей верхушки, предавшей интересы народа. Я скажу: нет, народ был на стороне "верхушки" и понимал, что в открытой войне такого могущест­вен­ного вра­­га не одолеть. Мне скажут: всякое восстание осуществляется революци­он­ным меньшин­ст­вом. Я скажу: согласен, но любая революцион­ная сила, да­же самая тупая, под­нимается, во-первых, когда хоть как-то светит успех, и во-вторых, когда есть что-то предложить (пусть иллюзорно) в качестве лучше­го. У наших же кар­бо­на­риев ни того, ни другого не было.

Единственно, что они могли пред­ложить, так это чудовищно преступ­ную, когда речь идет о судьбе целого народа, формулу: лучше умереть стоя, чем жить на коленях. Формулу, которая и поместила их на страницы истории в бессмертном ореоле славы. А по мне, нет большего преступле­ния, чем навязывать эту ге­роическую пошлятину любому коллективу, тем более – нации.

Душа изго­ло­далась по подвигу, не в силах жить на коленях? Ради Бо­га, кто мо­жет запретить. Но не всю же страну затягивать в петлю воз­вы­шен­ного само­у­бийства!

Да и было ли оно, это возвышенное? Как показывают факты, каждый из вождей метил в цари. И не гнушался никакими методами.

В первые дни Иерусалимского восстания в осажденном цар­ском зам­ке спряталась небольшая группа римских солдат. Боясь, что поку­шение на жизнь римлян явится открытым объявлением войны и сделает ее необрати­мой, народ потре­бовал от своих разгоряченных вождей дать возмож­ность римлянам свободно уйти. Взмолились о пощаде и римские солдаты, пред­ла­гая заб­рать у них и оружие, и все имущество, но сохранить жизнь. Элеа­зар согла­сился, клятвенно пообещав не убивать их. По­ка римляне сдавали оружие, "никто из бунтовщиков их не трогал".

"Когда же все, – пишет Флавий, – согласно уговору сложили свои щи­ты и мечи и, не подозревая ничего дурного, начали удаляться, тогда люди Эле­а­зара бросились на них и оцепили их кругом. Римляне не пробо­ва­ли даже защищаться... но они громко ссылались на уговор. Все были умерщ­влены бесчеловечным образом" (Там же, гл. 17). Пощадили только одного коман­дира, да и то потому, что он пообещал принять иудаизм и даже сде­лать себе обрезание (!). "Для римлян, – с горечью заключает Флавий, – этот урон был незначительным: они потеряли лишь ничтожную частицу огром­ной, могуще­ственной армии. Для иудеев же это являлось как бы началом их собствен­ной гибели".

Эта бессмысленная расправа с отрядом безоружных и обманутых рим­лян повергла город в уныние и траур. Все понимали, что и "кары небес­ной" за столь постыдное убийство, и мести со стороны Рима не избе­жать, что нация бесповоротно втянута в вой­ну.