Французский абсолютизм в первой трети XVII века

Сам кардинал немало потрудился, чтоб очернить и обесславить своих предшественников. В «Политическом завещании» их деятельность охарактеризована как погубная, приведшая страну в полный упадок. То же мы находим и в инспирированных им «Мемуарах». Со всей резкостью эта хула выражена в тех многочисленных памфлетах, к которым Ришелье имел близкое или отдаленное касательство. Эти взгляды были повторены и во многих трудах XVII–XIX вв. Но во второй половине XIX в. они были взяты под сомнение Кузеном и Зелле;[286] критикуя памфлеты и «Мемуары» Ришелье на основании архивных документов, они занялись своего рода реабилитацией политики Люина, оценивая ее более объективно. Однако и для них главным героем этих лет, вынужденным пока еще действовать скрыто, оставался Ришелье, и наибольший интерес заключался в его постепенном продвижении к власти.

Взгляды Кузена и Зелле оказали лишь незначительное воздействие на ставшую традиционной точку зрения, которая получила новое подкрепление в многотомной биографии Ришелье, написанной Габриелем Аното и начавшей выходить в 1890-х годах;[287] на долгое время (во многом и доныне) она определила общепринятое в историографии и в широкой публике мнение.

Соответственно со своей концепцией восхваления сильной власти Ришелье Аното противопоставляет ей колеблющуюся, неудачную политику бездарного и трусливого Люина и его столь же бездарных непосредственных преемников. Исходной позицией Аното является мнение, что Люином — в противоположность кардиналу Ришелье с его «государственным интересом» — руководили чисто личные соображения: стремление во что бы то ни стало сохранить свое исключительное положение и доверие короля. Ради этого он пренебрег величием Франции и ее престижем в международных отношениях, подчинился влиянию папского нунция, вел католическую и испанофильскую политику и т. д.[288] Между тем обстановка в Европе была такова, что Франции могла бы принадлежать роль арбитра и ее энергичное вмешательство привело бы к ликвидации начавшейся войны, которая — в результате пассивности Франции в те годы — разгорелась затем еще на долгие годы и принесла неисчислимые бедствия. Как видим, Аното считал, что от позиции Люина зависела судьба не одной лишь Франции, но и всей Европы.[289]

Люину такая задача оказалась не по плечу. Она требовала исключительной широты политического мышления и дара предвидения, основанного на всестороннем анализе обстановки и взвешивании всех возможностей. Люин не понял сложившейся ситуации. «В тот момент, когда энергичное вмешательство в дела Европы обеспечило бы преобладание Франции, жалкий фаворит возобновил гражданские распри; начался период религиозных войн»,[290] — так оценивает Аното решение Люина начать войну с гугенотами. Перед Люином стояла дилемма — воевать с гугенотами или воевать с Габсбургами. Поскольку он не уразумел необходимости выбрать второе решение, он выбрал первое.

Однако, выставив столь отчетливо свой основной тезис, Аното в дальнейшем изложении запутывается в неразрешимых противоречиях. Он не может не признать, что гугеноты действительно угрожали национальному единству Франции, что они стремились использовать ослабление королевской власти после смерти Генриха IV для увеличения своих привилегий, идя ради этого на союзы не только с протестантскими государствами, но и с Испанией, и т. д.[291] Более того, он доходит до утверждений, что в сущности Люин не имел возможности выбирать, что гугеноты «своей роковой и необъяснимой дерзостью» прямо-таки вынудили его выступить против них,[292] что это решение соответствовало традициям национальной политики, главным содержанием которой было внутреннее единство страны.[293] В итоге осуждение Люина за его выбор войны с гугенотами фактически оказывается снятым.

Не менее противоречивы и суждения Аното о задачах внешней политики Франции. Только что, как мы видели, он укорял Люина за его решение не вмешиваться вооруженной рукой в европейские дела. Но почти на тех же страницах Аното заявляет, что надо было не выбирать между внутренней и внешней войной, а одновременно вести обе линии: сдерживать гугенотов и выступить против католической Испании. Но для этого необходимы были ловкость, сила и гений высшего порядка, т. е. качества, отсутствовавшие у Люина.[294] Наконец, он формирует общую линию, которой (по его мнению) следовало держаться, которой Люин не держался и которую в дальнейшем будет проводить кардинал, — своего рода «призвание» Франции, «истинно французскую» политику. Надо было оставаться вне войны протестантских (северных и республиканских) государств с католическими (южными и монархическими) и заставить их истощиться во взаимной борьбе. Тогда Франция могла бы установить благоприятное для себя равновесие в Европе.