Für Elise (СИ)

— И? — Клаас посмотрел на нее, улыбнувшись уголками губ. Сказать, что оставлять его одного в архивах ей запретил барон, Элиза не могла.

— Я побаиваюсь ходить одна по тоннелям, — соврала Элиза и опустила глаза, чувствуя, как горят щеки. — То есть…

— Я понимаю. Пойдемте.

Уговорить его было намного легче, чем она предполагала. Смотреть на Клааса было грустно и жалко: пусть он и пытался вести себя невозмутимо, то, как беспокойно он оглядывался в камере переработки и следующих после коридорах, выдавало его с потрохами. Мечась взглядом по драным гобеленам, он искал, за что зацепиться, и не мог, мучился от какой-то мысли, наверняка страшной, но не мог до конца осознать ее, чтобы выразить словами. Только одного Элиза не могла понять: пытался он разгадать тайны замка и его хозяина по чьему-то приказу или потому, что привык добираться до правды любой ценой. Еще утром его стремления вызывали в ней ужас, и она боялась, что открытия Клааса навредят барону и ей самой. Сейчас же, приводя его обратно к двери в гостевую, Элиза понимала: он должен остановиться в первую очередь для собственной безопасности.

Жизнь с отцом научила ее подмечать даже малейшие изменения в чужом настроении, и она не могла не заметить, как с каждой их встречей Александр выглядел все более угрюмым, как бы он ни старался прятать это за дружелюбным тоном. Он, как и Клаас, как будто пытался решить какую-то загадку, и если ученый только подбирался к ответу, то Александр — уже узнал его, но сомневался в его правильности. Утром, когда он накричал на нее, он выглядел скорее растерянным, но с каждым часом будто бы укреплялся в своей мрачной решимости.

Элизе не хотелось об этом думать. Ее не волновали ни баронские секреты, ни тем более подковёрные игры в Кёнигсберге, и больше всего на свете она хотела вернуться на две недели назад, когда самой большой ее проблемой была бесконечная уборка и стирка. Даже то, что тогда над ней нависала угроза в виде отца, волновало не так сильно: от отца ее мог защитить Александр, но от самого Александра ее в случае чего не защитил бы никто. Конечно, барон не пугал ее всерьез, и боялась она куда больше за Клааса, который легко мог нарваться, как герр Циммерман и шутники, угодившие в клетку. На фоне их конфронтации Элиза чувствовала себя маленькой и незначительной, как тогда, когда она была ребенком и пыталась влезть между ругающимися родителями, но ее никто не слушал, и мать старалась отпихнуть в сторону, а отец — награждал затрещинами. Вряд ли барон стал бы ее бить, но если он — или Клаас — сделают что-то необдуманное, это отразится и на ней тоже.

— Позвольте мне еще раз извиниться, ваша светлость, — произнес историк за ужином. — Я не ожидал, что задену столь щепетильную тему.

— Это в прошлом, Клаас. Не берите в голову, — ответил ему Александр. — Может быть, со стороны мой род может показаться загадочным, но по сути своей он несчастен так же, как и остальные дворянские семьи.

— Что вы хотите сказать?

— Снаружи казалось, что все хорошо, — объяснил барон. — Мои родители всегда вели себя достойно и имели безупречную репутацию, как и вынужден был я — начал воевать с семнадцати лет, оставив все свои мечты и начинания в угоду отцовским амбициям. Но возвращаясь с фронта, я видел дома только одно: несчастного отца, доживавшего свой век человеком, не сделавшим ничего значимого, и еще более несчастную мать, с которой они друг друга никогда не любили. Я не смею осуждать ее за то, что овдовев, она наконец нашла себе достойного мужа и даже родила мне младшего брата, но и радоваться за нее от всего сердца не могу.

— Мне очень жаль.

— Может, я и далек от современности, — продолжил Александр. — Но не могу не заметить, как мы возвели в идеал страдания. Разве вы не замечаете, Клаас, как любит искусство изображать горе возвышенным и одухотворенным, а счастье в самых простых его проявлениях — плоским и глупым? Вместо того, чтобы уменьшить собственную боль, мы делаем вид, что по сути своей она красива и с ней можно жить, и вкладываем это в голову своим детям, а они — своим, и так далее, далее, далее… Вы, наверное, много раз слышали в столице, что проблема вашего поколения — в его дурных идеях, не так ли? Но проблема каждого поколения — в предыдущем, и рано или поздно вы сами станете родителем, испортившим своему ребенку жизнь.

— Не стану, ваша светлость, — ответил Клаас, насупившись. — Я не… Я хочу, чтобы мои дети жили в мире лучше того, в котором живу я.

— Вы подаете большие надежды, Клаас, и я могу даже сказать, что вижу в вас себя пятьдесят лет назад. Вы умны, прямолинейны и способны на куда большее, чем исследовать стародавние легенды и традиции, которые давно пора забыть.

— Забыть? — он по-настоящему возмутился. — Простите, но я не могу с вами согласиться. Из того, что я изучаю, складывается наша действительность, и все эти вещи, когда-то имевшие под собой весьма твердые основания, становятся основой для чего-то нового или и вовсе остаются неизменными.