Фургончик с мороженым доставляет мечту

Бернард медленно поднялся, опираясь на скамейку. Сольвейг сильнее сжала его ладонь, будто не хотела отпускать, но Бернард высвободил руку.

– Что ж, пора прощаться снова. Я был рад увидеть тебя, – сказал он Сольвейг и добавил, кивнув Даниэлю: – Будьте осторожны. Чары сильны.

Его силуэт, хрупкий, похожий на мираж, растворился во тьме. Даниэль смотрел вслед и не мог отделаться от странного чувства. Это было дежавю – точно так же, предупредив об опасности, попрощался безумец, Тодор.

– Что это значит? Что он имел в виду?

– Томимый этим, к смерти я взываю.[13]…

– Достаточно! Хватит цитат! – вспылил Даниэль.

Сольвейг встала, суетливо оправив подол платья, будто окрик ошпарил ее.

– Нам пора. Уже слишком поздно.

– Ответьте мне прямо! – Даниэль вскочил. Его мысли щелкали как шестеренки часового механизма: одна догоняла другую – щелк – запускала процесс – щелк-щелк – картина складывалась сама собой. – Вы собираете мечты не просто так, верно?

Сольвейг замерла. Лицо вмиг побелело. В глазах заблестели слезы.

– Они – залог вашего бессмертия?.. – Даниэль выпалил свою догадку одним коротким выдохом.

Сольвейг продолжала молчать, лишь беззвучно открывая рот, точно выброшенная на берег рыба.

– О каких чарах он говорил?! Скажите мне!

– Мы были любовниками, – она «ударила» под дых, прекратив его агонию.

Порыв ветра заложил уши. Мир погрузился в первозданную тишину. Старые шрамы на груди обдало огнем – они заныли, опаляя болью все тело, жар проник под кожу – Даниэль ощутил, как ломит кости. Сердце сжалось в тугой комок, а после забилось быстрее, разгоняя кровь. Она тут же «прилипла» к щекам.

– А тот человек в лавке, Тодор, он тоже был влюблен в вас?

– Нет, – она покачала головой. – И отдал мечту по собственной воле.

– Лишившись при этом рассудка, – Даниэль с трудом взял себя в руки, пока ревность не затмила разум.

– Мне жаль его, как жаль и Бернарда.

– Так значит, ваша жизнь не зависит от их… даров?

– Я была бессмертной задолго до первой сделки.

– Тогда почему вы не вернете им мечты?

Сольвейг смешалась, потупилась и принялась теребить волосы. Тонкие пальцы ныряли в золотой поток, выхватывали пряди, – одну, вторую, третью – растирали и отпускали обратно – струиться по плечам.

– Потому что у меня нет своей, – наконец ответила она.

– А вдруг это и есть ваш шанс снова научиться мечтать?

– Я не думала об этом…

– Что вы теряете?

– Меня всегда пугали перемены, – Сольвейг развернулась и не спеша пошла по дорожке, уводящей вглубь парка, туда, где было меньше света и больше бархатной тьмы, в которой легко уместились бы все недомолвки, секреты и случайные исповеди. Даниэль поспешил следом. Шлейф горького молчания потянулся за ними.

Даниэль нарушил его, ощутив укол стыда:

– Простите, что подозревал вас и вынудил… вспомнить прошлое.

– Вспоминать прошлое нужно, если в будущем мы не хотим повторить его ошибок.

– Так вы считаете, ваши чувства к Бернарду были ошибкой?

– Чувства не могут быть ошибкой, – улыбнулась Сольвейг.

Она была права, и в глубине души Даниэль знал это, хоть там же, на самом дне, еще саднили иные раны, нанесенные не оружием, но старой обидой.

– Время лечит, – Сольвейг словно прочла его мысли.

– Вы забываете, фру, у меня его значительно меньше, чем у вас.

Она впервые за весь вечер посмотрела Даниэлю в глаза.

– Я никогда не забрала бы вашу мечту. Даже если это…

– Всего лишь мороженое.

Сольвейг рассмеялась так звонко и неожиданно, что с ветки вспорхнула птичка. Деревья поредели, впереди показался нарядный, сверкающий всеми огнями город. Он жил сам по себе, не беспокоясь о больших драмах крошечных человечков. Даниэль вдруг подумал, что все время мира не сумело бы исцелить лучше, чем этот смех.

* * *

«Снова стать человеком, научиться мечтать», – слова Даниэля не шли из головы. Сольвейг крутилась с боку на бок, пытаясь уснуть, но сон не шел. Ответов не дали даже карты. Этой ночью в гостинице было тихо: ни стонов, ни завываний, ни топота – все призраки испарились. Все, кроме одного.

Та зима в Севилье выдалась на удивление мерзкой. Не проходило и дня, чтобы на землю, как из проклятого рога изобилия, не лился холодный дождь. Улицы размокли и превратились в кашу. Грязь летела из-под копыт коней и колес повозок, за шиворот капала вода, а ветер, окончательно обезумев, голосил в трубах и бесновато отплясывал на площадях, которые утратили свой лоск до весны.

Сольвейг ухаживала за больными в госпитале. Бернард был слаб. Его легкие хрипели, как старая телега, но в душе горел огонь. Даже в бреду, бессонными ночами, когда Сольвейг прикладывала к его лбу мокрую тряпку, чтобы облегчить жар, и поила отваром лакрицы, он грезил о дальних странах. Сольвейг не жалела Бернарда. Люди рождались и умирали на ее глазах – сменялись целые поколения, но что-то в его словах, в его мечтах и отчаянном стремлении выжить пробудило желание спасти бедолагу во что бы то ни стало. За то недолгое время, что они провели вместе, Бернард начал казаться ей старше и мудрее порой, чем она сама.