Фургончик с мороженым доставляет мечту

– Я тоже расскажу вам историю, которую прежде не рассказывал никому, – он выдохнул, ощущая покалывание в области сердца. – Когда объявили, что Великобритания вступает в войну, я не мог остаться в стороне. Совесть не позволила бы мне.

По дороге мимо них промчался щегольской автомобиль без верха. Мужчина за рулем смеялся, а рядом сидела девушка в голубом шарфе. Он развевался, точно гонимая ветром морская волна, оставляя после себя шлейф дорогих духов. Французы всегда оставались французами. Такой же была мать Даниэля – ее французские корни пробивались наружу ростками невесомой элегантности, едва ощутимой, но столь явственной во всем, за что бы она ни бралась.

С грустью улыбнувшись собственным мыслям, Даниэль продолжил:

– Меня и других добровольцев определили на север Франции, в Лилль, и сразу же мы угодили в пекло, – он поморщился. – Я не хочу погружаться в воспоминания, но скажу лишь одно: я никогда не думал о войне так, хоть и не питал романтических иллюзий, как некоторые из моих товарищей. Реальность оказалась намного хуже самого страшного кошмара, который только можно вообразить. За месяц я потерял почти всех, с кем успел подружиться, и выжил лишь чудом. Точнее…

Даниэль на миг зажмурился, словно то, что он собирался сказать, причиняло бо`льшую боль, чем все ужасы и потери.

– Там, в этом аду из пепла, пота и крови, меня спасала только одна мысль. Мечта. В Англии меня ждала девушка. Роуз. Мы были знакомы с детства, ее родители жили по соседству и часто заходили в мамин книжный магазин. С ними приходила и Роуз. Мы любили играть в подсобке, разглядывать картинки в книжках, и тогда же, совершенно по-детски, решили, что однажды непременно поженимся. Я был ее Ланселотом, она – моей Гвиневрой, – лицо Сольвейг снова вспыхнуло, пальцы дрогнули. – И, как Ланселоту, мне суждено было остаться с разбитым сердцем.

Единственным лучом света в окопах были письма. Ее письма. Сначала они приходили каждую неделю. Я ждал их, но не как ждут праздника, нет, я ждал их, как глотка свежего воздуха. Эти письма напоминали мне, что где-то там, за проливом, есть жизнь. Там есть дом. Семья. Рутина, привычная и размеренная тоска, которая казалась лучшим, что есть на свете.

По дороге, поднимая пыль и шурша шинами, проехали еще два автомобиля. Один из них посигналил фургону на обочине, Даниэль посигналил в ответ. Сольвейг затаила дыхание, ожидая продолжения истории. Он не стал терзать ее и снова заговорил:

– Со временем письма стали приходить реже. Я был огорчен этим, но не задумывался о причинах. На это попросту не хватало сил. И когда пришло последнее, я даже не сразу понял смысл слов – чтобы спать на земле под грохот снарядов, нужна привычка, – Даниэль горько усмехнулся. – Я перечитал письмо трижды. Рози писала, что сожалеет. Писала, что хочет быть честной со мной. Писала, что встретила другого. Вы не поверите, фру, но его звали Артур. Артур Хоббстон. Я знал его, хоть и не лично. Его семья тогда владела половиной Манчестера. Рози клялась, что любит его, и все, что мне оставалось, – поверить ей. Но как же я разозлился! Я почти потерял остатки разума, и мое безрассудство в бою обернулось ранением. В госпитале в Париже и после, на родине, пришла боль, и причиной были вовсе не свежие раны.

И вновь Даниэль был поражен тем, с какой легкостью он открыл сердце Сольвейг. Его словно вело провидение. Чувство тонкое, подобно дрожащей струне, но столь же твердое, звучащее одновременно под ребрами и в ушах. Это не было ошибкой. Все, что привело их сюда, на обочину дороги неподалеку от Безье.

– Я хранил это письмо много лет. Как напоминание о предательстве, которое невозможно простить, и только недавно избавился от него.

– Как?

– Я отдал его тому чудику, французу, который обменял фургон на ваш магазин.

– И что же он дал вам взамен?

– Он сказал, все, что нужно, у меня уже есть.

– Но почему вы решили отдать письмо?

Даниэль улыбнулся и сжал руку Сольвейг.

– Потому что он был прав.

Ее дыхание участилось.

– Вы подарили мне надежду, фру.

– И обидела вас…

– Нет, вовсе нет. Война давно кончилась. И я понял это благодаря вам.

Дракула, наблюдавший за разговором из глубины фургона, – теперь он устроил лежанку на чемодане Сольвейг, – незаметно подобрался ближе и принялся тереться о ноги. В небе наконец вспыхнул просвет: солнце прорезало мешковину туч и явилось во всей красе, предвещая теплый прованский вечер.

– Знаете, фру, для таких историй больше подходят звездные ночи.

– Уверена, у нас еще будут такие, – она улыбнулась, точно само воплощенное лето.

– Истории или ночи?

– Ночи для историй и истории для ночей.

– Что ж… Это меня устраивает.

* * *

Безье почти не изменился, если не считать электричества и машин на мощеных улочках. Город хранил дух старой Франции, как хранят драгоценную брошь в шкатулке, изредка доставая, чтобы смахнуть пыль, очистить от ржавчины и с гордостью украсить ею лучший наряд. Сольвейг надеялась вновь прогуляться по величественному мосту через реку, которая делила Безье пополам: именно на ее берегу, в старой части города, путешественники условились встретиться с Аннет.