Фургончик с мороженым доставляет мечту

За окном мелькали, сменяя друг друга, кукурузные поля, луга и виноградники. Фургон ненадолго остановился в Лионе, – Даниэль не мог упустить возможность попробовать мороженое и там, – а после продолжил путь на север, петляя между озерами и холмами.

Ночь застала путников где-то в Бургундии. К вечеру с полей потянуло прохладой, но земля щедро отдавала накопленное за день тепло.

– Простите, фру, я не слишком хорошо вижу в темноте, нам придется поискать ночлег здесь.

Сольвейг повертела головой: на все четыре стороны простирались дикие земли – нетронутые рукой человека луга под крышей неба.

– Давайте заночуем прямо здесь, – она и сама с трудом верила, что говорит это.

– Неужели я действительно слышу подобные речи от вас?! – Даниэль был удивлен не меньше.

– Тодор сказал, что этой ночью будет звездопад, – Сольвейг вспомнила старую цыганку, Дэю, и ее напутствие: «Следуй за звездами, что ведут тебя». Может, ответ действительно скрыт в мерцании далеких, чужих светил?

– Что ж, пожалуй, это даже лучше, чем синематограф, – усмехнулся Даниэль.

– О, это намного лучше!

Они расстелили на траве одеяло и улеглись, тесно прижавшись друг к другу, на маленьком клочке ткани. Дракула, который порядком устал от ленивого времяпрепровождения, тут же объявил охоту на сверчков.

Вокруг жила ночь. В листве деревьев, что росли неподалеку, пели соловьи, тонкий и звонкий ветерок играл в траве, где-то шуршали кроты или мыши-полевки, будоража кошачье воображение. Даниэль нащупал руку Сольвейг и сжал ее. Тепло его кожи отозвалось покалыванием в кончиках пальцев и медленно, словно тело погружалось в горячую ванну, потекло вверх, до самого сердца. Сольвейг зажмурилась, вдыхая аромат дикорастущей вербены, и всем своим естеством ощутила то, о чем говорил Тодор, – единение с целым миром.

– Смотрите, фру!

Она открыла глаза. Небо вдруг ожило, как и все вокруг. Прямо над головой вспыхнула и вскоре исчезла белая черта. Одна, затем вторая и третья, словно кто-то рвал небесное полотно когтями. Через несколько мгновений весь иссиня-черный купол был усеян следами упавших звезд. Вечные, бесконечные, как сама Сольвейг, они устремлялись вниз, сгорая, чтобы оставить после себя лишь шлейф – круги на воде.

Гигантский плавник, яркий и блестящий в свете сотен звезд, мелькнул в отражении морей, взрывая пену облаков. Сольвейг затаила дыхание. Ей показалось, что она слышит музыку – песню неба, воды и земли. Первобытную, дикую, знакомую с детства колыбельную, которую пела ей мать на языке ветра и огня… Голова закружилась, по щекам потекли слезы.

– Даниэль… – Сольвейг вцепилась в его руку, как утопающий цепляется за то, что осталось от утлой лодочки, разбитой стихией.

– Да?

– Я вспомнила… – она села, почти захлебнувшись словами. – Я вспомнила все.

* * *

Даниэль подскочил следом.

– Правда? – волнение Сольвейг передалось ему, по спине побежали мурашки. – Расскажите же! Расскажите мне вашу историю.

Сольвейг закрыла глаза, будто перед ее внутренним взором крутились катушки с пленкой и мерцал экран. Дракула, чья охота так и не увенчалась успехом, подобрался ближе и уселся, внимательно уставившись на Сольвейг в ожидании. Казалось, даже соловьи и сверчки замолкли, чтобы она могла говорить.

– В деревушке, где я родилась, жили одни рыбаки. Рыбаками были мой дед, мой отец и мой брат. Дети рождались насквозь пропитанные солью. Никто не был одержим морем, никто не любил его, как любят жену, но море было во всех наших песнях. Его боялись и уважали. Море защищало нас и давало пищу, хоть и не всегда было ласковым. Нет друга надежнее моря, но нет и врага коварнее. Так говорил мой отец.

Конечно, мы привыкли к тому, что наших мужчин порой забирало море. И пусть оно возвращало не всех, но таков был ход самой жизни. Иногда, чтобы жили другие, кто-то должен был остаться с морем. Мы хоронили погибших рыбаков всей деревней, горевали вместе, а после делили улов с их вдовами.

Помню, когда мы с братом были совсем детьми, мать пела нам песню, колыбельную. Всякий раз, когда отец оставлял нас и уходил в море, она принималась петь. Это была древняя песня ее предков, песня ее народа. Мать взывала к духам, в которых верили ее мать и мать ее матери, чтобы они хранили отца, чтобы море вернуло его невредимым.

Она была саамкой. Ведьмой, повитухой. Однажды она спасла отца. Подобрала его, выброшенного из лодки, выходила, а он полюбил ее и не смог отпустить. Мать говорила, что с того дня он принадлежал ей, ведь море не приняло его и больше не властно над ним, – Сольвейг протяжно вздохнула, по-прежнему не открывая глаз, и продолжила: – Когда отец привез ее в родную деревню, местные поначалу не одобрили его выбор. Саамы всегда были сами по себе. Но когда моя мать помогла сначала одной, а затем другой женщине разрешиться от бремени, ее стали уважать. Уважать и бояться, прямо как море. Никто не называл ее ведьмой, даже за глаза, но все знали, что она другая.