Футляр для музыканта

– Здравствуйте, господин Миллер, – сказала она, переходя на английский. – Я вижу, вы уже не спите. Как ваше самочувствие? – она подошла к кровати. – Моя дочь Джилл, которая навещала вас вчера, сказала мне, что привезла вам нотную бумагу и вы начали сочинять новую пьесу. Это очень хорошо. Скажу вам по секрету, – она взяла его за запястье, слушая пульс, – они с ее подругой просто в восторге от вашей музыки, и обе – очень старательные ученицы. Вчера они репетировали всю ночь, и хорошо, что мы живем в Грюнвальде в отдельном доме. – Маренн улыбнулась. – Иначе в квартире мне наверняка начали бы жаловаться соседи. Пока что их искусство далеко от совершенства.

– О, ваша дочь – такое прелестное создание! – Миллер одобрительно покачал головой. – Она очаровательная. Очень воспитанная, вежливая. Прекрасно говорит по-английски, еще бы, она родилась в Чикаго, как она мне сказала! Мы так много разговаривали с ней об Америке, она так хорошо все помнит, хотя и уехала, по ее словам, в Европу в раннем возрасте. Я как будто побывал дома, – признался он со вздохом. – К тому же она очень старательная ученица, – добавил он. – Как и ее подруга, эта немецкая девушка, брат которой играл на тромбоне тоже.

– Зилке. Вторую девушку зовут Зилке, – напомнила Маренн, просматривая график приема лекарств. – Я благодарна вам за вежливость, Гленн, но о музыкальных способностях Джилл я имею прекрасное представление, – она взглянула на Миллера иронически. – В детстве она занималась игрой на пианино, для нее и для сына я нанимала педагога во Франции. Они оба неплохо играли. Но это скорее для их культурного развития. Джилл и сейчас сыграет Бетховена по памяти, хотя я нечасто вижу ее за инструментом. Нет, музыка не оказалась для них любимым предметом. Штефан, как и его отец, имел явные способности в рисовании и хотел стать художником. А у Джилл явный лингвистический дар. Она очень легко осваивает языки, и в этом она похожа на ее литературного кумира – английского писателя Толкина, автора ее любимого «Хоббита» и эльфийских сказаний. На службе ее нередко привлекают к работе шифровальщики, уж не знаю, как она там справляется, все это дела секретные, но мне ее хвалили. Так что тромбон она, конечно, вполне может освоить, я полагаю. – Маренн пожала плечами. – Но все-таки она больше слушатель и поклонник таких талантов, как вы, чем исполнитель. Пожалуй, что у ее подруги Зилке в этом деле получше перспективы, как вы считаете? – спросила она с улыбкой, присаживаясь в кресло рядом с кроватью.

– Как бы там ни было, фрау Сэтерлэнд, для меня визит их обеих – это как живительный бальзам, они словно заново вдохнули в меня жизнь, – произнес негромко Миллер. – Даже если бы у них вообще не было бы слуха и просто никаких способностей, я бы с удовольствием давал им уроки, так как это отвлекает меня от грустных мыслей и воспоминаний. Но могу вас заверить, что поскольку фрейляйн Джилл и фрейляйн Зилке совсем не безнадежные ученицы, то эти занятия дают мне не только радость общения с ними, но и возможность поделиться своим умением. Должен вам сказать, что они меня понимают.

– Ну, я рада слышать, Гленн, что они не безнадежные даже в игре на тромбоне! – Маренн искренне рассмеялась и тут же добавила серьезно: – Джилл сказала мне, что вы спрашивали меня с утра. Вы что-то вспомнили и хотели мне сообщить? Она ничего не спутала?

Она спросила так, словно давая ему последнюю возможность отступить, не передавать ей ответственность за решение, изменить свое намерение. Если бы сейчас он бы сказал, что он передумал, она не стала бы настаивать. Она видела, что Гленн понял ее. Он опустил голову, размышляя, еще раз все взвешивая. Маренн молчала, не торопила его, ожидая, что он заговорит первым. Так же как и он, она понимала: как только имена будут названы, спрятать информацию будет невозможно, жизнь людей, упомянутых им, сразу же окажется под угрозой. Но и не сказать ничего он не мог – его спасли на побережье, поместили в госпиталь, лечили исключительно для того, чтобы он дал нужную информацию. Во всяком случае, только ради этого была получена санкция высшего руководства на проведение лечения. Он был военнопленным, он находился в руках противника, выхода у него не было, и он прекрасно осознавал это.

– Наверное, если я останусь жив сейчас, мне до самой смерти придется раскаиваться в том, что я должен сейчас сделать, – произнес Миллер глухо. – Мне придется стыдиться своего поступка, таить его в себе, никогда не рассказать ни Хелен, ни детям, каким образом я купил себе свободу или, по крайней мере, жизнь. Люди, с которыми я должен был встретиться в Париже, являются противниками фюрера, который враг США и мой личный враг, если желаете знать, так как я ненавижу расизм в любом его проявлении.