Галерея женщин

Но всегда, когда подобное сокровище было en route[30] или готовилось к отправке из Европы, на адрес компании «Миллертон» составлялось липовое письмо (идея принадлежала Миллертону, он сам мне сказал), которое посылалось через несколько дней после отправки комода со спрятанным предметом. В нем надлежащим образом сообщалось, что по роковому недосмотру в сопроводительном письме к комоду отправитель забыл указать, что в потайном ящике или в днище комода – всегда очень подробно описанном – находится ожерелье, или гобелен, или еще что-то огромной ценности (о чем, конечно, уже шел разговор в предшествующей переписке), и не затруднит ли мистера Миллертона разъяснить эту оплошность американским таможенникам и сразу же, обозначив истинную стоимость вещи, заплатить за нее полагающуюся пошлину, чтобы избежать подозрения в мошенничестве. Естественно, такое письмо следовало использовать только в случае, если тайная посылка обнаруживалась, и тогда появление письма свидетельствовало, что обман никто не планировал. В противном же случае ни письма, ни объяснений не требовалось.

Впрочем, в газетной болтовне об американской шайке, ввозившей в страну произведения искусства и обманным путем лишившей государства полагающихся таможенных пошлин, имя Миллертона как сообщника впрямую не упоминалось. Скорее – только в такой формулировке: правительству было бы «любопытно» узнать о том или ином эпизоде, но оно доверяло мистеру Миллертону и даже не сомневалось, что он сможет все «объяснить». И никогда прямо не говорилось, что Миллертон вор или кто-то еще в этом роде. Никогда. Кто угодно, только не фирма «Филип Миллертон»! Прежде всего, это было очень трудно доказать. Миллертон отличался редкой изворотливостью и многое успел сделать с того момента, как поползли первые слухи, сумев почти полностью замести следы. Но тем не менее оставалось ощущение, что он так или иначе связан с этой историей, ощущение, что по крайней мере на какое-то время для него сохраняется опасность ареста, следствия, осуждения и заключения. Однако постепенно дело в его отношении развалилось, его не арестовали, хотя у него на руках осталась гора векселей, требующих оплаты.

При всем том, как я тогда для себя отметил, Фил не дрогнул – не на такого напали! Однажды посреди разразившейся бури он сказал мне, к тому же улыбнувшись своей кривой, ироничной улыбкой: «Ах, векселя! Я должен их оплатить, это правда, но только если смогу, не иначе. Они не возьмут с меня то, чего у меня нет. Буду держать перед их носом пучок сена, и они побредут следом».

А однажды – и это было самым человечным, хотя для меня самым болезненным и ироничным в случившемся, – когда мы обсуждали трудности Фила за бокалом коктейля, он сказал, причем сказал это мне:

– Я, видишь ли, не слишком бы беспокоился за себя, но речь о детях, особенно о Джоан. Она растет такая хорошенькая. – (Ей тогда исполнилось девять лет.) – И мы стараемся подготовить ее для предстоящей взрослой жизни. Но если из-за этой истории все пойдет не так…

По его виду я понял, как он заботится о дочери – о ребенке, который был не его!

– Что до Брейта, – продолжал он, – ему шестнадцать, и он весьма сообразителен, так что у нас не будет проблем с его учебой в колледже. Кроме того, если случится худшее, он будет понимать, что его ждет впереди.

Я никогда не собирался передавать этот разговор Альби, хотя она и сама наверняка слышала подобные рассуждения Фила. Но потом, как я уже говорил, наступили лучшие времена, хотя они так и не сравнялись с предыдущим периодом их жизни – до возникновения этих проблем. Ибо вместе с бурей произошло и падение в социальном плане. Более того, Фил и Альби превратились в очень уставшую супружескую пару – очень уставшую, – ибо я ясно видел, что в них больше нет былой увлеченности и былого энтузиазма. Дело не только в том, что теперь Миллертон работал, чтобы раздать огромные долги, но и в том, что вещи, которые когда-то подвигали его на активную деятельность, – перспектива богатства, славы и прочего – сейчас ушли в прошлое. Я хочу сказать, что роскошные дома на Лонг-Айленде и в Палм-Бич, завидные и колоритные знакомства с многочисленными ловкими богачами, составлявшими его коммерческое окружение, уже не особенно интересовали Фила. Да и всем было ясно, что годы идут – Филу уже за сорок – и к тому времени, когда он выплатит свои долги и снова займет соответствующее положение, он будет еще старше и ему вновь придется сколачивать себе состояние, если он вообще захочет этим заниматься. Безусловно, он припрятал какое-то количество акций и наличности, чтобы в случае, как он сказал, недееспособности в финансовом или ином смысле (думаю, тогда он не исключал тюремный срок) Альби и дети не оказались полностью лишенными средств существования. Полагаю, он отложил двести, триста или четыреста тысяч долларов. Но какая это была ничтожная сумма, если вспомнить ту дорогую и расточительную жизнь, которую они привыкли вести!