Галерея женщин

Из вышесказанного вовсе не следует, что Регина пренебрегала своими больничными обязанностями или не дорожила отношениями с Лагранжем. Что касается последнего, дело обстояло скорее наоборот: страдая из-за общей двойственности или неопределенности его позиции касательно ее статуса, Регина пользовалась социальным болеутоляющим, чтобы Лагранж не возомнил, будто может влиять на ее настроение. В то же самое время (хотя узнал я об этом уже после того, как она ушла из больницы и ее отношения с Лагранжем приобрели совершенно иной характер), по единодушному мнению окружающих, Регина была лучшей заведующей за все годы существования больницы. При ней больничный механизм работал как часы. Когда бы вы ни заглянули в ее святая святых – а мне несколько раз доводилось, на пару с кем-то из ее друзей, – она неизменно сидела за рабочим столом по уши в делах: к ней без конца обращались с разными текущими проблемами, и она мгновенно реагировала, отдавая точные, решительные распоряжения. Пациенту в седьмой палате до завтра еды не давать – чашку молока, и все! Срочно подготовить вторую операционную, простерилизовать инструменты, оперировать будет доктор О. Пациента из восемнадцатой перевести в шестую. И так далее, почти не смолкая. Обычно знакомые заглядывали, чтобы позвать ее куда-то, и если ей очень хотелось пойти, она вызывала дежурную сестру: «Мисс Х., мне нужно отлучиться. Побудете здесь за меня? Когда доставят пациента доктора К., положите его в третью. Женщину в десятой после трех можно уколоть, но только если проснется. К полуночи я вернусь или позвоню». Набросив длинный синий плащ-накидку, она мчалась к себе в квартиру – переодеться сообразно случаю. Мне нравилось смотреть, как Регина срывается с места. Весь ее вид говорил о том, что она умеет получать от жизни удовольствие.

Но скажу вам честно: я недолюбливал Регину, несмотря на ее бесспорный профессионализм и зажигательный темперамент. Для меня она была слишком закрытой, неуловимой, неосязаемой. Мне кажется, она никому не раскрывала душу, никого не допускала в свой мир. Если верить рассказам сестер Редмонд, Регина никому не была настоящим другом и где-то глубоко внутри ее сидела червоточина: во всех ее поступках проскальзывало что-то циничное, беспощадное, сумасбродное, подчас с налетом безумия. Хотя, по слухам, это не касалось ее личных отношений с Лагранжем: она никогда его не подводила и не обманывала. Вот только… Несмотря на горькие уроки своих прежних увлечений, она снова сглупила и пошла на поводу у мужчины. Словом, настало время подтолкнуть его к браку. Несомненно, Регина начала осознавать, что молодость постепенно уходит, что на юношеской браваде и чудачествах далеко не уедешь и что Лагранж – очень достойный и даже завидный жених.

И скоро она устроила ему веселую жизнь, то есть стала обращаться с ним, по образному выражению мисс Редмонд, хуже, чем с собакой. Помимо всего прочего, Регина сделалась ревнивой и привередливой. Теперь он не мог без спросу и шагу ступить и должен был отчитываться ей за каждую минуту, проведенную на стороне; даже его походы домой, к матери, воспринимались Региной как обида и ставились ему в укор. И хотя их связь по взаимной договоренности не подлежала огласке, она начала звонить по его домашнему номеру с расспросами и просьбами, чем ставила всех в неловкое положение. Несмотря ни на что, он по-прежнему питал к ней теплые чувства и, в сущности, не дал ей ни единого повода усомниться в нем. А вот жениться – не женился. Говорят, у них бывали ссоры, разрывы, воссоединения – обычное дело, знакомый всем рваный ритм желаний, разочарований, борьбы, компромиссов. Но очевидно, каждый из нас – во всяком случае, большинство, – как указывает Ницше, притягивает к себе тот или иной вид удачи и неудачи, почти так же, как растения притягивают к себе тот или иной вид насекомых или некоторые породы деревьев – молнию. Мы сами несем в себе свою судьбу: мы и есть наша судьба.

Примерно в то же время в Регининой жизни появился новый, чреватый неприятностями элемент, и привнес его не кто-нибудь, а она сама. По словам очевидцев, она начала экспериментировать с морфином – не столько потому, что страдала от депрессии или от затяжной неопределенности своих отношений с Лагранжем, сколько потому, что в душе всегда была беспутной или, если угодно, истинной либертинкой, одной из тех, кто нарушает закон и отметает «глупые» условности просто из куража. Пусть так – весьма правдоподобная версия. Хотя, возможно, за всем этим кроется что-то еще. Меня преследует ощущение, что тогдашние друзья-приятели Регины не до конца понимали ее. Это была слишком сложная, смелая, странная, ни на кого не похожая натура, чтобы в два счета разложить ее на составные части и снабдить ярлыком.