Галина Волчек как правило вне правил

Все посмотрели в зал — Волчек действительно сидела на своем месте в позе «на старт»: тело ее напряженно подалось вперед и, кажется, только ждало судейского свистка, чтобы сорваться с места. Она шевелила губами, но что именно говорила, не разобрать.

«Три сестры». Ольга — Галина Петрова, Маша — Марина Неелова, Ирина — Марина Хазова

Кто-то тронул ее за плечо. Она вздрогнула от неожиданности прикосновения. В глазах — испуг, который переходит в тихую панику: кажется, до нее доходит, что случилось…

Что же произошло на этой репетиции?

ГАЛИНА ВОЛЧЕК: — Когда меня тронули за плечо, я испугалась, и тут до меня дошло, что я потеряла голос. Я не могу ничего сказать. Пока шло действие, я повторяла за артистами текст и, видимо, так выложилась, перенервничала, что исчез голос. Сама испугалась и артистов напугала.

Несмотря на все закулисные перипетии, «Три сестры» состоялись. Спектакль собрал театральную прессу — в большинстве своем с отрицательными оценками.

А эту тему в ее присутствии лучше не трогать — очень больная. Но не касаться ее нельзя, потому что она многое объясняет и в жизни Галины Волчек, и в ее характере, и в общей ситуации театральной жизни. В своем финальном варианте тема формулируется так — антагонизм Волчек и критики.

Она не скрывает своего отношения к критическому цеху как институту. При этом относится с уважением к отдельным его представителям — крайне избирательно. Брезгливость и одновременно ожесточение появляются на ее лице, когда речь заходит о представителях этой сопутствующей театру профессии.

ГАЛИНА ВОЛЧЕК: — Я уже заранее могу сказать, кто и что о спектакле напишет: к гадалке не ходи.

Ненавистное ей слово «запреты» со всевозможными глагольными производными она употребляет только в этих случаях. Художественный руководитель «Современника» запрещает звать на премьеры критиков, с ее точки зрения уничтожающих ее театр. И уж тем более приглашать их на праздники. Иногда у меня закрадывается мысль, что если бы это было в ее власти, то она запретила бы продавать им билеты и металлической решеткой перекрыла бы для них парадную дверь театра. Служебную — тоже.

— Чтобы вред театру не наносили. И не только моему, — повторяет она с упрямством, достойным лучшего применения. О чем я ей в очередной раз и сообщаю и, как правило, получаю один и тот же ответ, незыблемый как число «пи».

— Меня уже не излечить: я пережила это, этим переболела.

В этой неприязни ее не останавливают аргументы здравомыслящих коллег — с критикой нельзя ссориться, с критикой надо дружить, раз ей в этой жизни отведено фиксировать в своих субъективных оценках историю театра, в том числе и театра на Чистых прудах. Те, кто приводит эти доводы, знают, что за критическими выступлениями часто стоят амбиции, профессиональные «повязки» или просто глупость дежурных критиков. Но все предпочитают делать вид comme il faut, чтобы как минимум поберечь нервы и как сверхзадача — остаться в истории на критическом щите, а никак не под щитом. Волчек, пожалуй, единственная, кого это меньше всего заботит. Она может себе позволить не бояться и не играть в кошки-мышки с людьми, которых считает посредственностями, обладающими в данный момент властью.

«Три сестры». Сцена из спектакля

Такой пуленепробиваемой в своих убеждениях Галина Борисовна была не всегда. Когда очень хорошая актриса с редкой индивидуальностью Галя Волчек в 1972 году стала главным режиссером «Современника», она и не знала, что критическое слово будет способно вогнать ее в депрессию, довести до нервного срыва.

ГАЛИНА ВОЛЧЕК: — А что я должна была чувствовать, если накануне премьеры, сразу после прогона, одна известная критикесса — властительница дум, как ей казалось, — дождалась Валю Гафта у театра и спросила: «Ну как же ты можешь играть в таком спектакле? Это же апофеоз банальности». В каком состоянии он вышел на сцену? Об этом кто-нибудь подумал? Гафт чуть не сорвался.

Речь идет о спектакле «Три сестры» 1982 года. Еще до премьеры вокруг постановки носились всякие слухи, которые докатывались до Волчек, от тех же артистов, которые свои сомнения выносили на сторону. Когда количество перешло в качество, это легло на благодатную нервную предпремьерную почву и привело к тому, что Волчек замкнулась. Причем в прямом смысле слова. На прогонах она сидела не в зале, на привычном режиссерском месте, а в радиорубке, за стеклом. Чтобы не слышать все, что говорилось о «Трех сестрах». Она допускала мысль, что, вполне возможно, среди публичных обсуждений, которые так всегда любили в «Современнике» и в которых не участвовал только ленивый, были здравые идеи. Но она уже ничего не могла воспринимать — не то что с юмором, но вообще воспринимать.