Галина Волчек как правило вне правил

Беззвучный синхрон становился тем яростнее, чем больше ей не нравилось то, что происходило на сцене. Похоже, что весь пафос переживаний она перевела в губы, слегка вывернутые и оттого чувственные. Удивительное дело, но рот, как деталь лица, может сказать о человеке больше, чем что-то другое. Рот Волчек — как барометр сцены. Застывшая полуулыбка сигналит, что все идет неплохо. Опущенные вниз уголки — тучи сгущаются. Если рот брезгливо поехал в сторону и голова тяжело опустилась на грудь — спасайся кто может. Но спастись сложно, потому что как раз в этот момент раздается:

— Твою мать, убью.

Потом тяжело откидывается на спинку кресла.

На репетиции спектакля «Три товарища» с Павлом Каплевичем и Асафом Фараджевым

— В конце концов, это можно воспринять как оскорбление, — говорю я.

— Что ты, они же знают, как я к ним отношусь. Какое оскорбление? Они все для меня Игорьки, Леночки, Мариночки…

Когда я смотрю на нее в репетиционной горячке, думаю: «А может быть, ей плевать на свое самочувствие?» Другая бы женщина на ее месте строила свою линию поведения с учетом прежде всего того, как выглядит со стороны. Но на ее месте другой женщины быть не может. Волчек, похоже, меньше всего волнует, сколько камер и объективов нацелены на нее в момент репетиции и какой она войдет в историю. А войдет она такой — левая рука сбивает аккуратно уложенные с утра волосы, она раскачивается в кресле, как метроном, впивается в подлокотники, стучит по ним.

Но существует на репетициях и другая Галина Волчек. Она сидит в том же десятом ряду и в том же кресле № 13. В той же позе — напряженно подалась вперед, как перед стартом, губы шепчут: «Так, хорошо, хо-ро-шо. Молодец, детка. Так, детка».

Сипина в голосе лишает знаменитую волчековскую «детку» слюнявой сентиментальности и материнского сюсюканья. Между взвинченным «твоюматьубью» в одно слово и умиротворенной «деткой», проявляющими Галину Волчек как натуру максималистского свойства и крайних поступков, на репетициях пробиваются ростки и ее замечательного юмора. Реплики, как правило, короткие, ироничные, поданные с режиссерского места, смешат всех на сцене и в зале, разряжая тяжелую ситуацию.

— А вас спасает чувство юмора на репетициях?

— В последнее время все меньше и меньше.

Но юмор все-таки — не ее оружие. Она предпочитает серьезное единоборство, где жесткая стилистика нарушается резкими, как удар, вскриками. Она мотает нервы на кулак и требует того же от артистов. В такие моменты можно только подивиться ее наивности — законы сообщающихся сосудов железно срабатывают только в физике: сколько убыло в таком сосуде, столько прибудет в другом. Однако театр — не физика и даже — не химия, за которую Волчек получила свою пятерку. Понамешано в нем больше, чем в таблице Менделеева, но алхимическое и необъяснимое превосходит все мыслимые нормы.

1999 {МОСКВА. «СОВРЕМЕННИК». СЦЕНА}

Свет на сцене то вспыхивает, то уходит. Софиты выхватывают металлическую стойку с рентгеновским снимком. Грудная клетка с затемнениями в легких никак не хочет отъезжать в глубину.

Хриплый крик Волчек:

— Давай еще раз! Со светом не успеваете!

— В этой сцене много перемен, — отвечает в темноте чей-то голос.

— Давайте еще раз.

Когда снимок в очередной раз тормозит движение, она выходит из себя. Закуривает.

— Перерыв, — объявляет она и тяжело откидывается в кресле, тоскливо глядит в потолок, как будто там есть ответ — как сделать, чтобы эта сцена шла как по маслу.

— Ну о чем думал художник, когда рисовал свои красивые картинки, черт побери, — спрашивает она в пространство, но поскольку рядом никого нет, машет рукой.

На сцене появляется немолодой человек в зеленом комбинезоне и с мягкими манерами.

Старый машинист сцены, заведующий монтировочным цехом театра Михаил Травин, пожалуй, один из немногих, кто ставит Волчек «отлично» за неформальные выражения.

— И прекрасно. И пусть ругается, — говорит он. — Если этого не будет, не будет театра и настоящей постановочной части.