Галина Волчек как правило вне правил

ЭЛЛИ КОУФОД: — Я потом поняла, что это была такая игра — они должны были найти у Гали Борисовны то, что нужно переделать. А она так отвечала им всегда, что они слушали. Такие аргументы говорила, что они не возражали.

По словам норвежской подданной, наблюдавшей партийно-советские игры на театральном поле, Волчек всегда делала то, что хотела, и свои художественные идеи доводила до конца. Это свидетельствовало о том, что она выступала в тяжелой весовой категории. Во всяком случае, комбинации по достижению нужных «Современнику» целей она разыгрывала блестяще.

В Москву приехал реформатор европейского театра Ежи Гротовский, которого все мечтали заполучить. Волчек предприняла следующий ход: вызвала молодого режиссера, работавшего с ней на спектаклях, и сказала: «Дежурь у него под дверью. Оставайся, если понадобится, и на ночь. Увидишь — скажи ему одно слово „Волчек“ и без него в театр не возвращайся».

ИОСИФ РАЙХЕЛЬГАУЗ: — Я сделал все, как она велела, и Гротовский сказал мне: «Да, я пойду с вами, но мне надо поспать, принять душ и поесть». Душ он принимал три минуты, спал — пять, поел сыра, и мы обходными путями вышли из гостиницы «Москва», миновав все «засады», устроенные журналистами и другими театрами.

Таких удачных партий в своей жизни она разыграла немало, чему была свидетелем и гражданка Норвегии Элли Коуфод. Ее познание России с помощью Волчек зашло так далеко, что в 1974 году она пришла к своей подруге решать судьбу. Они сидели на кухне у Волчек и пытались «разрулить» извечную женскую проблему — рожать или не рожать?

— Ты должна оставить.

— Но я не мог… я не хотел… не сейчас.

Взяла сигарету.

— А вот это ты брось.

Волчек вырвала сигарету и закурила вместо нее. Рот у блондинки скривился — трудно понять, заплачет она или вот-вот рассмеется.

— Галья. Мне рано. Я хотел делать карьеру. Я приехал, я хотел сказать приехала…

ЭЛЛИ КОУФОД: — Ты должна оставить ребенка, — повторяла мне Галя Борисовна.

— И каков был результат посиделок той ночи?

— Галя Борисовна заставила меня родить. Я не то чтобы не хотела. Я сомневалась. Эта связь с тем мужчиной была случайной, я ребенка не планировала.

Но Галина Волчек спланировала иначе, твердо повторяя подруге: «Рожай, это будет прекрасный ребенок».

Я спрашиваю Волчек:

— А вы не думали, что у нее, не имевшей мужа, будут проблемы?

— Я уговаривала ее потому, что видела — Элли хотела иметь семью. С чего-то надо начинать. Тем более, она сильная.

Элли родила мальчика и дала ему двойное имя — Ганс-Алексей. Она уверяет меня, что если бы Бог послал ей девочку, то назвала бы ее в честь своей подруги.

— Когда через два года Галя Борисовна приехала ко мне и увидела маленького, сказала: «Вот мой продукт». Сын действительно получился прекрасный.

Сейчас Элли Коуфод уже к шестидесяти. Она по-прежнему энергична, эффектна, работает в Министерстве иностранных дел экспертом по африканским странам. В Москву наезжает нечасто. Годами может не звонить, но знает, что у нее есть подруга, которая ей открыла Россию и подарила счастье.

1977 {МОСКВА. ЧИСТЫЕ ПРУДЫ. «СОВРЕМЕННИК»}

На сцене — большой просторный кабинет. Стены обшиты дорогим деревом. На них — портреты государственных и партийных деятелей того времени. Длинный стол, ряды стульев. Молодой и очень деловой человек в сером костюме.

— Бумаги Вязниковой размножены?

— Вы же собирались в обком…

— Бумаги Вязниковой размножены?

— Заканчиваю.

— Очень хорошо. Запишите на пятницу. Назначается заседание бюро горкома. Повестка дня: о подготовке…

— …к пуску первой очереди комбината, — перебивает секретарь.

Молодой сердится:

— Вы слушайте меня! О подготовке к пуску технологических ниток номер два и три. Докладывают Нурков и Казнаков. Им сообщите в первую очередь, чтобы успели подготовиться.

Бедный театр, обреченный ставить так называемые производственные пьесы. Бедные артисты, обреченные разучивать и произносить такой текст, — думаю я. Но то, что сегодня вызывает только насмешку, в то время было более чем серьезно, а также чревато тяжелыми последствиями за несерьезный подход к теме. «Обратная связь» по пьесе Александра Гельмана был из разряда таких спектаклей. Их в «Современнике» называли «датские», то есть выпущенные к очередной партийно-советской дате, в данном случае к 60-летию Октябрьской революции. Он строился по формуле: конфликт хорошего с хорошим во имя лучшего.