Галоши против мокроступов. О русских и нерусских словах в нашей речи

Переводчица верно догадалась, что Шарлотте пришла на ум ода Фридриха Готлиба Клопштока (1724—1803 гг.) — известного немецкого поэта и драматурга. Поняв, что Шарлотта знает и любит те же стихи, что и он, Вертер еще сильнее почувствовал, говоря словами самого Гете, «избирательное сродство» их душ. И хотя он знает, что Шарлотта просватана, ничто уже не спасет его от любви.

Но не всем переводчикам Гете удалось правильно понять смысл этой сцены. О коллизии, связанной с первыми переводами (Ф. Галченкова — 1781 и И. Виноградова — 1798) рассказывает П. А. Вяземский, вспоминая о Жуковском: «А вот еще жемчужина, отысканная Жуковским, который с удивительным чутьем нападал на след всякой печатной глупости. В романе „Вертер“ есть милая сцена: молодежь забавляется, пляшет, играет в фанты, и между прочими фантами раздаются легкие пощечины, и Вертер замечает с удовольствием, что Шарлотта ударила его крепче, нежели других. Между тем на небе и в воздухе гремит ужасная гроза. Все немножко перепугались. Под впечатлением грозы Шарлотта с Вертером подходят к окну. Еще слышатся вдали перекаты грома. Испарения земли, после дождя, благоуханны и упоительны. Шарлотта со слезами на глазах смотрит на небо и на меня, говорит Вертер, и восклицает: „Клопшток!“ — так говорит Гете, намекая на одну оду германского поэта. Но в старом русском переводе романа. Клопшток превращается в следующее: „Пойдем играть в короли“ (старая игра). Что же это может значить? Какой тут смысл? — спрашиваете вы. Послушайте Жуковского. Он вам все разъяснит, а именно: переводчик никогда не слыхал о Клопштоке и принимает это слово за опечатку. В начале было говорено о разных играх: Шарлотта, вероятно, предлагает новую игру. Клапштос — выражение, известное в игре на биллиарде; переводчик заключает, что Шарлотта вызывает Вертера сыграть партийку на биллиарде. Но, по понятиям благовоспитанного переводчика, такая игра не подобает порядочной даме. Вот изо всего этого и вышло: пойдем играть в короли. Жуковский очень радовался своему комментарию и гордился им».

Но снова интонации перевода отличаются от интонаций оригинала. В переводе «благоухание в теплоте свежего воздуха обдавало нас» у Гете точнее: «теплый воздух, наполненный ароматами, поднимался к нам, во всем своем богатстве/изобилии». После грозы теплый пар действительно поднимается от земли, и эта деталь, отмеченная Гете, создает эффект присутствия. У Гете Шарлотта просто стоит, опершись локтями на балюстраду балкона, и смотрит «на небо и на меня», переводчица заставляет девушку вращать глазами и выписывать сложные фигуры руками. Вертер говорит: «Захваченный бурей чувств, которые вызвали ее слова» (видимо, ода, пришедшая на ум Шарлотте и узнанная Вертером, действительно хорошо описывала картину, которая сейчас была у них перед глазами). У Струговщиковой этот пассаж звучит почти игриво: «…полный ощущений, пробужденных ее намеком». В переводе Вертер, поцеловав руку Шарлоты, «снова утонул взглядом в ее черных глазах!» (романтический штамп). В оригинале он просто и без лишних красивостей «снова посмотрел ей в глаза». Вертер мысленно обращается к Клопштоку: «Благородный! Видел бы ты, как боготворил тебя этот взгляд! И если бы я мог больше никогда не слышать, как кто-то (другой), называет твое так часто оскверняемое (другими) имя!» Перевод же этой фразы Струговщиковой, пожалуй, сам по себе требует дополнительного перевода с русского на русский.

Но почему переводы Гете звучат так «официально», так серьезно и напыщенно? Дело в том, что Струговщикова уже знала, что переводит классика немецкой литературы прошлого века, а это ко многому обязывает. Но Гете, когда писал Вертера, еще не знал, что он классик. Он был молодым, дерзким и хотел задеть публику «за живое», что, как мы теперь знаем, ему блестяще удалось. Причем «Вертер» был любим не только меланхоликами, склонными к самоубийству. Известно, что поклонником этой книги был Наполеон Бонапарт: он читал роман во французском переводе еще в 1786 году, возил с собой в походной библиотеке, а в 1808 году, посетив Эрфурт, захотел непременно встретится с автором и рассказать о впечатлении, которое когда-то произвел немецкий романтик на 17-летнего корсиканца.

Но этот молодой задор ушел из перевода, так как переводчица не учла контекста, в котором создавалось произведение. Она прекрасно знала о нем, но не подумала, что это важно, и невольно исказила перевод от большого уважения к автору.

Лишь одно, на мой взгляд, в старых (еще до Струговщиковой) переводах несомненно хорошо и передает дух оригинала. Если классический перевод названия «Die Leiden des jungen Werther» звучит как «Страдания юного Вертера», то в XVIII веке его порой переводили так: «Страсти молодого Вертера». И действительно, в романе Гете гораздо больше говорится о страсти и страстях, чем о страданиях, и именно страсти довели Вертера до самоубийства.