Он писал: «Мы не гоним общей анафемой все иностранные слова из русского языка. Но к чему вставлять в каждую строчку «моральный», «оригинальный»
[203], «натура», «артист», «грот»[204], «пресс»[205], «гирлянда»[206], «пьедестал»[207]и сотни других подобных, когда без малейшей натяжки можно сказать то же самое по-русски? Разве: «нравственный», «подлинный», «природа», «художник», «пещера», «гнет», «плетеница», «подножье» или «стояло», хуже?»Советовал: «Пиши так, как написал бы на твоем месте даровитый иностранец, если бы он был русский».
И обещал: «Вы найдете почти для каждого иностранного слова несколько русских, хотя очень часто ни одно из них не будет вполне соответствовать всем значениям первого; в этом случае их надо будет употреблять с разборчивостью, где одно, где другое; но вместо этого просто их не употребляют, вовсе не приняли, не обусловили их значения, не привыкли видеть в печати».
И еще: «Если вы найдете в народе не много выражений для отвлеченных понятий, то не забудьте, что большая часть прямых и насущных выражений может быть применена к употребление в переносном смысле и что изучение это даст вам во всяком случае понятие о том, куда и к чему нам стремиться, чего искать, каким образом составлять и переиначивать слова, чтобы они выходили русскими, чтобы шли в русскую речь, не обижали русского уха, высказывали то, что мы хотим выразить, и не портили бы русский склад речи. Оно сроднит нас с духом языка, даст вникнуть в причудливые, прихотливые свойства его и даст средства образовать мало-помалу язык, сообразный с современными потребностями».
В теории все звучало гладко, но на практике получалось… странно.
Известен предложенный Далем Жуковскому перевод отрывка с современной им обоим литературной речи на тот язык, который представлялся Далю подлинно-национальным русским языком:
«Казак оседлал лошадь, как можно поспешнее, взял товарища своего, у которого не было верховой лошади, к себе на круп, и следовал за неприятелем, имея его всегда в виду, чтобы при благоприятных обстоятельствах на него напасть».
У Даля получилось так: «Казак седлал уторопь, посадил бесконного товарища на забедры и следил неприятеля в наˊзерку чтобы при спопутности на него ударить».
Этот перевод с русского на русский сам требовал перевода или как минимум обширных примечаний, как сейчас, так и в XIX веке.
Перечисляя возможные замены, Даль то и дело сбивался на редкие, местные, неупотребляемые широко народные слова, а когда их не хватало – изобретал их сам: «„заимка“, „хутор“ лучше, нежели употребительное у нас „ферма“
[208]; „марево“ лучше „миража“; а „путевик“ лучше „маршрута“[209]; „поличие“, „подобень“, по крайней мере, нисколько не хуже „портрета“[210]; даже „окрутник“ и „окрутница“ можно употребить вместо „маски“[211] тем более, что маскою называем мы и самую личину, и переряженного».Особенно же трудным делом, разумеется, становился перевод устойчивых фраз: «Немец говорит: „это нехорошо выглядит“; француз: „это удивляющее дело“; англичанин „каждый человек ничего не знает“ – это хорошо для него; русский скажет: „это ни на что не похоже“, „это больно неказисто, очень невзрачно“; „удивительное, дивное дело“; „никто ничего не смыслит, ни один человек аза в глаза не знает“; „это никуда, ни к чему не годится, никуда не годно, не гоже“… Итак, нам надобно добиваться того, чтобы высказать ясно, отчетисто и звучно все то, что другие могут вымолвить на своем языке; но высказать так, что оно должно отозваться в русском уме и сердце, сорваться с русского языка».
Благодаря этим попыткам Даля и появились на свет около 250 «русских» слов, которые в лучшем случае вызывают улыбку (попробуйте сначала закрыть правый столбец и догадаться, что значат эти слова):
И знаменитые заместители слова «горизонт»: