Гамбит Королевы

Есть же еще Уильям Сэвидж! Он здесь, его пока не отослали, и ему можно доверять. Екатерина просит Лиззи Тирвитт послать за ним пажа.

Уильям приходит — бледный, встревоженный, нервно перебирает пальцами и обеспокоенно смотрит на королеву темными глазами. Если она падет, Уильям Сэвидж падет вместе с ней: книг, которые он передавал ей, будет вполне достаточно для приговора; кто-нибудь обязательно проболтается, а даже если нет, его будут пытать на дыбе, пока не вырвут признание.

Екатерина замечает у Уильяма на пальце черное траурное кольцо.

— Это по вашей жене?

— Умерла в родах, — кивает Уильям.

— Примите мои соболезнования. А ребенок?

Уильям качает головой. Екатерина гладит его по руке — нежной, как у девушки.

— На все Божья воля, — откликается он с грустной улыбкой.

— Это верно, Уильям. Нужно уповать на господа.

Через окна доносятся шум и веселые голоса — наверное, с кухни или с теннисного корта. Жизнь в Уайтхолле идет своим чередом, и только в покоях королевы царят пустота и тишина.

— Мне нужна ваша помощь, — говорит Екатерина, сжимая руку Уильяма.

— Я сделаю все, что вам будет угодно.

— Я потеряла Дороти Фаунтин.

Уильям ахает, широко раскрыв глаза — должно быть, не так понял.

— Она пропала. Думаю… надеюсь, что жива, но ее нигде нет.

Уильям озадаченно хмурится.

— Я не видела ее уже два дня. Уильям, найдите Дот! Она мне очень дорога.

— И мне… — шепчет он.

— Я опросила всех своих фрейлин. Никто ее не видел — ни наверху, ни в кухне. Только дурочка Джейн утверждает, что видела, однако мне не удалось добиться от нее ничего, кроме дурацких стишков и песенок.

— А что именно она сказала?

— Я не помню, Уильям. Какую-то чепуху.

— Постарайтесь вспомнить! Это наша единственная зацепка.

— Что-то про колокола…

Екатерина потирает виски, пытаясь расшевелить память, и постепенно вспоминает обрывки песенки. К мелодии присоединяются слова:

«Должок вернуть хотели колокола Олд-Бейли…»

— В Олд-Бейли нет колоколов. Должно быть, это про храм Гроба Господня за Ньюгейтом, — предполагает Уильям и вскрикивает, осененный догадкой: — Ее забрали в Ньюгейт?![57] Сейчас же отправлюсь туда!

— Не знаю, как вас благодарить, Уильям! — Екатерина целует его руки. — Скажите, что вас послали из дворца. Сделайте все, что сможете!

Уже на пороге она удерживает его за рукав и добавляет:

— Будьте осторожны! А когда найдете ее, помните, что она мне… — Екатерина хочет сказать «почти как дочь», но понимает, что это прозвучит странно: ведь они с Дот все равно что принадлежат к разным видам, как человек и обезьянка; по крайней мере, так думает большинство. Тем не менее Дот ей действительно родная и даже более того.

— Однажды вы уже разбили ей сердце. Больше это не повторится! — говорит Екатерина, и в голосе звенит сталь, удивительная для нее самой.

— Даю вам слово! — отвечает Уильям, прижав руку к груди, и с поклоном уходит.

Ньюгейтская тюрьма, Лондон, август 1546 года

Дот уже целых сорок пять часов одна. Время она знает точно, потому что считала удары большого колокола по соседству. В камере совершенно пусто — ни скамьи, ни свечи, ни одеяла, только кувшин, из которого Дот уже допила тухлую воду, ведро в углу да узкое окошко, расположенное выше ее роста. Компанию ей составляют одни мыши.

Много часов Дот провела, съежившись на вонючей охапке соломы и прислушиваясь к крикам других заключенных. Поначалу отчаянно колошматила в дверь, кричала, требовала объяснений, однако через несколько часов охрипла, не добившись ответа; на смену крикам пришел плач, а потом Дот затихла и осталась наедине со своими мыслями. Думать о неминуемой гибели страшно. Она понимает, что больше никогда не увидит солнца, не почувствует запаха розмарина, не окажется в объятиях мужчины, не узнает, каково это — родить ребенка. От жутких мыслей бросает в холодный пот, и она хватается за грубые каменные стены, чтобы не провалиться в темноту.

Перед глазами встают картины ада, каким он был изображен на стенах часовни в Станстед-Эбботс: жуткие черти — наполовину люди, наполовину птицы — рвут грешников на части. Дот заставляет себя думать об Иисусе на кресте и шепчет: «Христос умер за нас, Христос умер и воскрес». Она пытается вспоминать часовню и высокое распятие за алтарем, однако детство было так давно, что образ почти стерся из памяти. Вера Дот не крепче весеннего льда на пруду. Мысли возвращаются к статуе плачущей Богородицы: люди со всех концов Англии съезжались посмотреть на святые слезы, а потом выяснилось, что это просто дождевая вода, поступающая по хитроумной системе труб из канавы, потому-то статуя и плакала только в дождливую погоду. Стоит ли удивляться, что после этого люди охотно приняли реформу.

* * *

Чтобы отвлечься, Дот вспоминает любовные песни, которые слышала в юности, однако из-за этого на ум сразу приходит Уильям Сэвидж. Повидаться бы с ним еще хоть разок!.. Сосредоточившись, ей даже удается вспомнить прикосновения его пальцев, вес тела, тепло дыхания на своей шее… К горлу подступают удушливые рыдания, и Дот возвращается в настоящее.