Он нагнулся, схватил её, но теперь змея, хлеща хвостом, словно заполнила собой всю комнату. Гермиона куда-то исчезла, и на секунду Гарри испугался, что случилось худшее, но тут раздался громкий хлопок, полыхнуло красным, и змея взлетела в воздух, ударив его по лицу. Виток за витком она взвивалась к потолку, и Гарри поднял палочку, но тут шрам страшно обожгло — давно такого не бывало.
— Он здесь!
В тот же миг змея с гневным шипением рухнула. Кругом был хаос: она разбила полки на стене, и повсюду разлетелись осколки фарфора. Гарри перепрыгнул кровать, ринулся на силуэт, в котором узнавал Гермиону...
Та вскрикнула от боли; Гарри перетащил её обратно через кровать. Змея вновь поднялась, но Гарри знал: приближается нечто много страшнее змеи. Возможно, он уже у калитки. От боли в шраме раскалывалась голова.
Он прыгнул, волоча за собой Гермиону. Змея сделала выпад. Гермиона крикнула:
— Конфринго! — и заклятие, пролетев через комнату, разбило зеркало в шкафу и заметалось, рикошетя от пола и потолка. Оно обожгло Гарри руку; осколок стекла распорол щёку... Гарри, таща за собой Гермиону, перескочил на разломанный туалетный столик, а затем — прямиком в разбитое окно, в пустоту. В воздухе они повернулись; крик Гермионы гулко раскатился в ночи...
А потом шрам будто взорвало, и он уже был Вольдемортом и бежал через зловонную спальню... Его длинные белые пальцы вцепились в подоконник, и он, уловив, как лысый мужчина и маленькая женщина крутанулись в воздухе и исчезли, завопил от ярости, и его вопли смешались с девчоночьим криком, эхом разнеслись над тёмными садами, перекрывая звон рождественских колоколов...
Его крик был криком Гарри, его боль — болью Гарри... и это могло случиться здесь, где однажды уже случилось... недалеко от дома, где он едва не познакомился со смертью... смерть... боль была так ужасна... его выдернуло из тела... но раз у него нет тела, почему же так болит голова; если он мёртв, почему ему так плохо, разве боль не прекращается после смерти, разве она не уходит?