Газета Завтра 17 (1221 2017)

Привёл я длинный отрывок не для собственного восхваления, ибо ничего особенного в деталях, в портрете моём не прибудет; но в нём виден весь пламенный, чувственный характер Петухова, его темперамент, его смятенная душа, не знающая покоя; вроде бы никаких особенных штрихов для обрисовки деятельного русского человека, никакой художественной живописи, сплошной монолог, как выкрик, как выплеск растерянности, обиды, жизненной неопределённости, тоски и печали, что так сокрушает человека, все мысли о другом и о других, и как-то мельком о себе, – но ведь весь Петухов напогляд, наружу, как на ладони, если остро видят ваши глаза и тонко сопереживает сердце. А может, сказалась его глубинная «советскость», ибо в фильме подсознательно обнаруживалась нерасторжимая связь всех исторических времён, в которых складывалось русское племя; ведь Рязанщина – это то самое родящее поле, та пашенка, где прорастало и веками хранилось корневое русское жито. Настоящий имперский человек, какую бы невзгодицу он ни перенёс при Советах, никогда не пачкал, не стаптывал «красные знамёна», не покрывал кичливо «белыми», якобы совершенными, не запятнанными монархическими пелёнами. Советский Союз – это и была сохранившаяся исконная Русь во всей полноте, это был единичный случай в истории скифов-русов-ариев, когда Иосиф Сталин сумел вогнать в «общую солдатскую обойму» все славянские племена. Пусть славянский Союз не устоял, скоро рассыпался из-за человеческой гордыни и тщеславия после гибели вождя, но он случился, он был истинной Европою, былой родиной русов, доказав неверным, колеблющимся в истине, что у Господа «все в рукаве», и во времени возможно повторение великой славянской империи. Ведь у Петухова воевали отец и мать, день Победы был самым святым праздником в семье.

«Когда-то отец брал меня с собой, мальчишкою, совсем маленьким и постарше, – вспоминал Юрий. – Сидя на его плечах, с трибун у Мавзолея я смотрел на проходящие мимо танки, глох от грохота… и был счастлив – да, я точно знал, что мне выпало огромное счастье родиться в самой великой, в самой свободной, самой могучей стране… всей этой «диссидентской» грязи про «империю зла» и «сталинскую деспотию» в наших чистых головах не было, это позже спецслужбы нашего лютого врага и их пятая колонна ненавистников России привила нам эту заразу… Наша вера была чиста. Праведна. И, главное, правильна. Мы жили в самой могучей и в самой свободной стране. Мы жили в будущем. Опережая на столетия всех этих архантропов… Дегенераты нам сломали хребет. Нас бросили из нашего светлого будущего в болото животного первобытного «общества потребления», быстро переродившегося в Общество Истребления».

Петухов писал свои дневники как эпос, бесконечный документальный роман-буффонаду; вроде бы всё правда по мыслям, искренне по чувствам, но опираться на тексты как чистый факт, опись дней и летопись событий – невозможно. Его всё время искрило, пересмешник и фантазёр внутри Петухова пересиливали реалиста, «бес» задирал его, толкал на игру, перекраивал время, характеры, ситуации, лепил их на свой лад, неузнаваемо искажая. Петухов вспоминает, как на страстную неделю надрался в редакции «Дня литературы» до безобразия, до чёртиков, как не напивался лет двадцать пять. Но такого вообще в редакции не бывало, ибо никогда не принимали не то, чтобы лишнего на грудь, но ограничивались весьма интеллигентными гостевыми дозами, тем более - Петухов, который в нашей компании числился за трезвенника. Но пишет-то как, фантазёр: «Решив проверить, вправду ли коньяк прочищает сосуды и растворяет бляшки, я решил не ограничивать себя – и принял дозу основательную, не лишающую ума, но подкашивающую ноги до степени приятного качания из стороны в сторону. Камень с груди свалился, но ума не прибавлялось. Не знаю, наверное, чтобы прочистить сосуды, надо коньяк закачивать через катетер. До полной замены крови коньяком. Сосуды будут чисты, как у младенца».

 Но ведь помнит, якобы напившись до безобразия, как решали свозить меня в Израиль, дабы «избавить от зоологического махрового антисемитизма и привить любовь к хасидам, арабам (напомнить, что это наша исконная Святая Русь, брошенная нами мать-прародина), хоть силком свозить и окрестить в Иордане». Когда Петухов наперебой с Бондаренко уличали меня в нелюбви к Востоку, мы дружно смеялись, ибо понимали, что всё это шутки близких людей. Бондаренко только что вернулся из Израиля, был полон впечатлений от Святой Земли, я же упирался: дескать, ничего у вас не получится, никогда не поеду в Китай и в Израиль. Страшно представить, что в Китае полтора миллиарда китайцев, а в Израиле четыре миллиона евреев на крохотном клочке земли. И не маните, не поеду.

– Дурак ты, Личутка! Не понимаешь, что это за необыкновенная страна, – настаивал Бондаренко, готовый уже снова ринуться в землю обетованную, где, наверное, каждый день его кормят фаршированной щукой, на которую у критика большой азарт.

Петухов наваливался на меня с другого бока, откуда легче было потеснить, сбить с ног и перетянуть на свою сторону: