Где ты, бабье лето?

Вот уже третий вечер приезжал он к Алевтине, и третий вечер они впервые за последние годы радостно и прямо глядели друг на друга. Алевтина накупила ребячьего бельеца без всяких границ, и Юрка одобрял это. Она перекладывала, перебирала распашонки — цветные, байковые, теплые и тоненькие ситцевые, батистовые, нежного цвета или в горошек, в цветочек, с кружевцами, тесемочками, пересчитывала их и пеленки, будто не помнила, сколько купила, и соображала, сколько еще надо. Все было таинственно, интересно, тесемочки просто смешили Юрку, оказалось, мальчику пеленок нужно больше, чем девочке, и цвет одеяльца непременно голубой, и Юрка гонял по всем окрестным магазинам, пока не нашел голубое (розовые были, голубых — нет, последние годы все больше рождались мальчики, а промышленность не учитывала). Приходили женщины — Катерина Воронкова, Нина Свиридова, и снова начинались перекладыванье крохотных одежек, соображения, из чего лучше делать треугольнички («подгузники» — говорили бабы постарше) и каким способом лучше пеленать: Алевтина стояла за свободное пеленание, Катерина вспоминала свивальники, которых нынешние матери не признают.

Женьку они видели в окно родильного дома. В раме вставала все та же Женька, что увез туда три дня назад, и все же это была другая Женька, чего-то прибавилось в ней — гордости, достоинства и жалкости одновременно, а главное, в нее как бы переливалось теперешнее Юркино чувство незнакомой осторожности в отношении к ней: она двигалась и говорила, точно прислушиваясь к себе.

В этот третий вечер Алевтина с былой стремительностью в движениях и мыслях торжествующе сообщила, что наконец-то «все решилось» насчет дома и завтра начнут завозить материалы, если Юра, конечно, согласен.

Он напряженно улыбался. Но, конечно, был согласен. Он уже давно участвовал в разговорах о доме втихую от Жени, еще с той поры, как вспахал огород позади Дуниного плана. Втайне он желал, чтобы это совершилось, но не верил, не мог поверить, потому что вряд ли пошла бы на то Зимина, даже ради хорошего отношения к Алевтине. «Это какую же ответственность надо взять на себя, сколько смелости», — думал он. Теперь Зимина в какие-то минуты выросла в его глазах невообразимо, прямо как в чуде бабы Клани, а уже через час он исходил из этого, как из чего-то естественного, и видел, что иначе и не могло решиться.

Дом в Холстах, собственный Юрия Леднева дом! С Евгенией, ясно, и с сыном. Семейство его, в котором он чувствовал постоянно зыбкость, непонятность, тревожность, вдруг обособилось в нечто неразъемное, утвержденное, чему должно жить и производить дела на земле, заслуживать уважение и вырабатывать свои отношения с людьми. И во всем этом присутствовала та освобожденность, которая теперь так странно срасталась с Юрием.

— Ты уж ночуй здесь, завтра начнут возить материалы, бульдозер пригонят, все же хозяин, твое слово и глаз надобны, — говорила Алевтина, глядя на него с тем веселым торжеством, каким только прежде полыхали ее глаза, все ее подвижное полное тело, и теперь ему было не стыдно, не неловко, а хорошо, потому что он видел во всем торжество за Женю, за маленького. Женька объявила, что хочет назвать в честь ее отца Феденькой, Юрка промолчал, но решил, что ни Феденькой, ни Егорушкой-Савушкой (чтобы как в старину!) называть сына не будет. Во всяком случае — воспротивится. Он лежал в Женькиной постели, за стеной ходила, шихотилась, дышала Алевтина, но он ничего уже не слыхал — сон сильно и радостно вобрал его в себя.

Утром, не натянув свитера (новый черный, купленный Женькой свитер очень шел ему), Юрка взял ковшик, ведро и пошел умываться на улицу — у Алевтины умывальник на кухне, но он не привык жаться, когда умываешься, да еще с утра. В доме никого не слыхать, на газовой плите стояла картошка под полотенцем.

Май был жарким до изнеможения. Все сохло, земля на глазах черствела. Поля, сады и огороды просили воды — шел самый налив. Воду носили, таскали из прудков, вырытых в садах, или из пруда посередине деревни. Поверхность его затянуло пухом от одуванчиков и тополей. «Во, — говорил вчера вечером каждому проходившему Михаил Зайцев, живший у пруда на красном посаде. — Я сегодня триста литров воды вынес: и яблони полил — по восьми ведер, на огурцы — десять, и смородину, и клубнику — все дети мои, все просят». И Юрка взял лейку, пошел и полил огурцы и морковь.

Выйдя за палисад под лиственницы, посаженные перед смертью Федором (впервые в деревне!), разросшиеся и застившие свет окнам, он увидел на шоссе Алевтину, смотревшую в сторону Сапунова. Она вдруг взбросила руки к груди, замерла, повернулась и сбежала к дому, то ли смеющаяся, то ли напуганная.

— Юрочка, миленький, едут! — теплым, глубоким голосом сообщила она. — Это к нам, они, они!

— Кто?!

— Да кирпич, кирпич везут! — она чуть не заплакала. — Теперь я спокойно на дойку уеду!

И правда, очень скоро в деревню с шоссе спустилась грузовая машина с прицепом, и там — и там лежали одинаковые красные косые горки. Алевтина вчера еще рассказывала, что первым привезут кирпич на фундамент.