Где ты, бабье лето?

Вечерами Юрка ставил свой трактор возле Алевтининого дома, ужинал, выходил на крыльцо, посвистывал просто так, как когда-то любил посвистеть собаке с крыльца батиного дома, поглядывал на сизое, с каждым днем все больше темнеющее поле клевера за черным посадом и шел узнать, что сделали за день на стройке. Алевтина собаки не держала, и Юрка думал на новом дворе завести собаку и даже приметил, где конуру поставит. Как Степашке без собаки? Мальчика назвали Степаном, вышло само собой, и все удивлялись и соглашались, что хорошо — лучше деда его, Степана Леднева, не было мужика в Холстах. В рождении внука Леднева и постройке этого дома было нечто единое — естественная, неразрывная связь.

31

— Теть Мань! Ты где? — кричал Юрка, входя в сад, — это был прежде всего огород, старые померзшие лет шесть назад яблони черно корячились в дальнем конце, зеленея отдельными ветвями, три молодые слабым подростом жались к дому, где с подветренной солнечной стороны вымахали сочные помидорные кусты и огуречные плети, подвязанные к лозинам.

Мария Артемьевна ладила новое пугало, обряжала в рваную стеганку и бирюзовый платок.

— Во, а то шляпу-то наденешь — они сразу и догадаются, баб грачи уважают больше, бабы всегда в огороде торчат, бабу и надоть делать. В том году грачи враззор разорили, народу, скотины стало мало в деревне — шуму нет. А может — режим питания изменился, на диету сели.

Веселые морщинки лучились у глаз, узкое, пожелтевшее, но все еще полное симпатии лицо Марии Артемьевны выражало сейчас главную ее сущность: живое, легкое приятие жизни, неспособность унывать. Без звонкого смеха она не представляла беседы. Даже серьезный разговор, казалось, скрывал шутку, подвох — прежде она была самая большая артистка среди холстовских женщин. Она и сейчас смотрела на Юрку с веселым вызовом.

— Теть Мань, ты уж приди на новоселье к нам, — сказал Юрка, поднимая с земли упавший «пропеллер» — самолет-флюгер — и втыкая его в землю.

— Да черта с два кроты его боятся, тоже информированные, уж хотела аннулировать. А я гляжу — что это Алевтина Николаевна по деревне шастает, бегает из дома в дом — в гости, значит, сзывает? А тебе меня поручили. Ой, Юрочка, какая же я, наверное, старая, если она меня тебе доверила, а? — И глаза ее, лукавые, раздираемые смехом, глядели на него сбоку. — Или выхода у нее не было?

— Да ладно тебе, теть Мань, уж теперь про другое думать надо, — решительно сказал Юрка, минуя цепочку домыслов.

— Что ты, Юра, про другое, гляди, как она старалась — думаешь, ради Женьки?

— А то?

— Ну-ка́! — Она помолчала. — Нет, Юра, я не пойду. Не могу я иттить, пить там надо, а то что так-то, куклой сидеть, поговорить, попеть, посмеяться — а мне что-то грудь с утра закладывает. Ты знаешь, какая у меня стенокардия? А может быть, сквозняком прохватило.

Лицо ее стало серьезно, даже непривычно печально, но Юрка знал ее способности.

— Да хватит вам, теть Мань, считаться. Ну, мне ведомо, из-за чего все получилось — того не стоит. Сколько лет дружили. Ольга Дмитриевна приедет.

— Сколько годов, сколько годов! — согласилась Мария Артемьевна. — Ну, как же ей не приехать? Первый гость. А я не могу. С удовольствием бы, но не могу. Уж вы там без меня как-нибудь.

Юрка потоптался под ее снова улыбающимся, знающим чего-то лукавое, а то ерническое, взглядом и пошел на тот край, к Бокановым — Бокановых, Степана и Иришу, Алевтина тоже ему поручила — дядя Степан давно расположен к Юрке и ко всем Ледневым.

Дом был удивителен и непривычен. Две комнаты почти одинаковые, и все же одна главная — прямо зала, сразу видно по окнам на улицу. Небольшая квадратная передняя соединяла их и выводила в одну дверь на крыльцо, в другую — на кухню, из которой ход на заднее крылечко к огородам и хозяйственным постройкам (если будут). Как шагнешь туда из кухни, в тамбурочке маленькая, наподобие шкапа, котельная — зимой следовало топить углем. От нее по периметру всего дома батареи. В кухне газовая плита. Никакой русской печки, царствующей в каждом холстовском доме, никакого «двора» для скота, никакой «горенки» — высоко приподнятой, со ступеньками, рубленой пристройки в сенях для всякого скарба и продуктов, никакого овшаника́ — как называли здесь погребок под горенкой для солений, а то и картошки. Двор, горенка и овшани́к испокон века дополняли любую избу. Терраска, правда, застекленная была, но и та на зады смотрела.

Потому люди ходили по дому и дивовались: и хорошо, и как-то еще приноровятся хозяева к новшествам?

— А чего приноравливаться? Вылетели из гнезда родительского, своей жизнью еще не жили, вот и пойдет первая ихняя жизнь, они молодые, им и жить по-новому, по-современному. А русскую печку и мы редко топим теперь, для чего стоит — не поймешь. Зимой — конечно. А зимой у них отопление — уголь в совхозе будут брать, — рассуждали люди.

— И я того же мнения, — соглашалась Алевтина. Она и водила гостей, для нее этот домок — словно выстраданное дитя.