Где ты, бабье лето?

— Совхозу от них большая польза, Юра, — сказала Ольга Дмитриевна серьезно, — надо же нам с ними контакт поддерживать, с министерством, с шефами.

— Давай пионерскую, Юра, помнишь, на слете: «Взвейтесь кострами, синие ночи, мы пионе-еры, дети рабочих…», — запела жена Бориса Николаевича, поднимая над столом морщинистые ладошки.

— Погоди, Валентина Николаевна, дай разобраться! — вытянул над столом, как шлагбаум, руку Анатолий Свиридов. — Ты, Юра, не прав! Борис Николаевич — он понимает. Вот мне или Хлебиным надо было сыновей в геологию определить — мы поехали, пригласили, куда надоть, отвезли, чего надоть, и дело пошло. Так и с дачами. Делов в совхозе много, а где у нас работники? У них же — в министерстве, в геологии, в Красногорске на оптическом на заводе, в Тушине, в Электростали…

— А чего тут делать? Деревню закрывают! Открывать — ее не открывали, а закрывать мастера, туда-то их в душу к матери…

Поеде-ем, красо-отка, ката-а-аться…

— А теперь вот, может, Ольга Дмитриевна открыла наши Холсты! — перебивая гармонь, крикнула Алевтина. — Спасибо тебе, Ольга Дмитриевна, такого человека на свете больше нету! — и потянулась чокнуться.

И все потянулись, одобрительно загудели. По всему было видно, всех взволновала постройка дома, будто каждого касалась лично. И касалась, конечно: построили дом — отдалили съезд с обжитого веками места, где плодородная, обработанная земля, в которую вместе с навозом вогнано столько пота, что она, родимая, была им как мать (или дочка), в общем — их продолжение, их клан, где все издавна породнились, да так тесно, что для стороннего человека только неожиданно открывалось, сколько среди соседей двоюродных братьев, сестер, теток.

— А вот Константин у деверя моего живет, у сестры моей, — показал Борис Николаевич на Воронковых и сидевшего с ними довольно молодого бородатого человека городского вида, — уж сколько годов ездит. Он бы вот построил тут дом — вон, пустые планы, так ведь нет, поезжай туда — не знаю куда. А тут не моги. Несправедливо.

— Это трудный разговор, — сказала Ольга Дмитриевна. — Вы лучше скажите, Костя, — улыбкой и простым обращением к незнакомому горожанину она устанавливала с ним дружеские отношения, — вы правда художник?

— А как же? — отвечал Воронков. — Кажный день со своим штативом ходит.

— С этюдником, — поправил Костя.

— Я и говорю, рисует их, итюды, а потом картины с них пишет, я был у них в Москве на Большой Полянке, там наша Алевтина висит. И вон та ветла, которая против нашего дома. И еще две ветлы, с того конца, скрозь них, как в ворота — вся деревня.

— Ой, я бы с удовольствием посмотрела, — хлопнула в ладоши Зимина. — Можно?

— Да хоть сейчас.

— Идемте! — она мгновенно встала, радуясь, видимо, возможности уйти от разговора, волновавшего людей.

— А у него жена зубной врач, жили бы здесь — всем бы зубы лечила, поезди-ка в Волоколамск, все и ходим без зубов, — уже будто и ни к чему кричала Нина Свиридова, пока Ольга Дмитриевна пробиралась вдоль стола к выходу. Видно, замучили Нину зубы, рот все больше и больше пустел — в один год стала на десять лет старше.

Зимина и Галина Максимовна вышли с художником. Поднялись и Воронков с Катериной — все же сама директор совхоза посетит дом их.

Уже подходили к калитке, как сзади взорвались, словно вырвались на свободу, томящие слова, подхваченные протяжными голосами:

На ста-арой калужской доро-о-оге,
На сорок девятой версте-е
Стоит при долине-е широ-о-окой
Ра-азбита-ая громом со-оснааа…

Зимина усмехнулась — кто знает, может, ей показалось, что там объединились в чем-то против нее…

А Воронков качнул головой:

— Не-е, нету главных песельницев, не-ету… Во, Ольга Дмитриевна, — медленно, чуть пошатываясь на больных ногах, продвигался он, — как помер Степан Леднев, да как скопыстились мы с Пудовым, настоящего веселья в деревне не стало. Так, соберутся бабы, потележат, попоют. Веселье — это когда обстраиваются люди. Вон сколько террасок в деревне, у кажного дома, а то и по две прилеплены, — почитай, все Леднев Степан рубил, иногда Юрка помогал, но он не охочий, а я рамы вязал. Все рамы мои, гляди, какие переплетения, раму связать — специалист нужон. Теперь нету специалистов, а я уже все, не могу.

У Воронковых в чистой избе красовалась на диване та самая гармонь. Константин принес пачку листов и стал выставлять рядом с гармонью — на выгодном по освещению месте.

Было в манере письма гуашью и акварелью, как пояснил художник, нечто необычное — сразу бросались в глаза резко обозначенные, подчеркнутые формы предметов: деревьев, крыш, копен, стогов, бугров, леса, так что они сразу узнавались и одновременно казались взятыми из другого, неведомого мира; а зелень, небо и вода сочетались резко и неожиданно и знакомо и неузнаваемо, что вызывало в душе ощущение льющейся песни, стихов, заставляло умолкнуть и всматриваться.