Где ты, бабье лето?

Зимина никогда не была знакома с настоящим художником, а тут сразу поняла, что художник настоящий, о чем и сказала.

Костя внимательно посмотрел на нее:

— Выбирайте, что нравится, я подарю.

— Мне?

— И вам, и Галине Максимовне.

Обе вспыхнули, заволновались, попросили переставить несколько этюдов.

— Вот какой художник-то к нам ездит, а ютится в терраске, — сказала Катерина. — Приезжала тем летом Света его с детишками, да где же места-то, он тем летом, почитай, ничего не наработал. Я все говорю, да и бабы наши: покупай дом у Василисы Вениковой — Веников умер давно, а Василиса в Москве у его дочки от первой жены живет, у той своя дача, они Василису туда возят. Теперь старая стала, больная. Пропадет дом, никому не нужон, стоит, как инвалид, — по эту сторону от Бокановых. Опять план пустой будет.

— Ты чего болтаешь? — прикрикнул Воронков. — Бабы эти ничего не знают, — извинительно обратился он к Зиминой. И скрипуче стал вдалбливать жене то, о чем, видимо, было неоднократно говорено: — Дом на совхозной земле, а на совхозной земле только рабочим совхоза можно продать. — Знал Воронков законы, работал, еще до плотников, секретарем сельсовета.

— А вы переезжайте в Центральную, будете наших ребят рисованию учить, выделим уголок, — улыбалась понимающе Зимина.

— Нет, мне тут только и мило. Я ведь вокруг Москвы радиусом в двести километров объездил все, можно было домик купить даже в Тарусе, но не то, не то. Здесь микроклимат природный, чего только стоят вот эти ветлы за домом Марии Артемьевны. А это она сама — узнали? Сено сгребает. Прелестная женщина. Я здесь влюблен решительно во все.

— Погодите, кто-то вроде кричит? — подняла голову Зимина.

— Да это там, у Алевтины, гуляют, — сказала Катерина.

Они некоторое время смотрели-пересматривали и ветлы за огородом Марии Артемьевны, и копны у Быстрого, и рябинку на выгоне, и Марию Артемьевну с граблями, так схоже схваченную в живом размахе рук.

— Нет, кто-то кричит, — прислушалась Зимина. Легко повернулась и выбежала на крыльцо.

Напротив, от Марии Артемьевны, неслись к дому Ледневых мальчишки, чего-то кричали, а из дома ее — да, из дома раздавался протяжный не то крик, не то вой. От Ледневых выскакивали люди, а Зимина бегом пересекла улицу, влетела в рубленые добрые сени, на так называемый мост, оттуда — в избу.

На чистой половине, на высокой белой постели лежала Мария Артемьевна. Мертвенно серое, обтянутое лицо ее было словно надорвано криком, рот перекошен, губы синие, почти черные.

— Не могу, не могу больше, ба-тюшки! Ольга Дмитриевна, грудь разрывает мне, сердце, «скорую» мне…

— Тише, тише, милая, спокойненько, не двигайся, двигаться тебе нельзя. Сейчас организуем…

32

Как и предполагала Зимина, у Марии Артемьевны случился инфаркт. «Скорая» ничего не определила, но в Волоколамской больнице сделали электрокардиограмму, и все объяснилось.

Сопровождала Марию Артемьевну Алевтина. Как только узнала, что Маню прихватило, кинулась к ней и, когда прибыла «скорая», одна давала объяснения и собирала больную.

— Да ничего, — говорила она, возвратившись. — Боли не повторились, только Манечка очень испугалася. Соскочила с носилок, а врач накричала — нельзя двигаться, сразу на каталку ее. Шибко струхнула: везут в палату, а она — белая вся, глаза по стенкам шарят — только ридикюль прижимает к себе. Сунула я ей рублевками пятерку, там ведь и нянькам надо, чтобы лишний раз подошли.

Назавтра на ферме в Сапунове вдруг снизился надой: как не снизиться, второй день коровы на привязи, пастбища все уже потравили, а по лесу или вдоль опушек пастухи наотрез отказывались гонять. «Там, говорили, такая работа — вдвое против нашего платить надо: зайдет куда-нибудь корова — потеряется, они же все одинаковые, пестро-черные, — отвечать придется». Прямо бастовали пастухи. А стойловое содержание — оно ох какое сложное. Рацион должен быть строго рассчитанный. Весь день провела на ферме Алевтина, а в больницу попросила съездить Катерину Воронкову.

Она полюбила Катерину за это время и словно приручила ее — немногословная, приветливая, невздорная женщина быстро поддалась Алевтине, сочувствовала ей во всем, помогала, откликалась на желание посидеть за столом. Дом Катерины не был обставлен на широкую ногу, и во всем чувствовалось в ней другое, старшее поколение. Даже «на мосту», где давно рядом с кроватью под пологом стоял стол и где в летнее время обедали и чаевничали, великий мастер Воронков прорубил всего два махоньких, как в свинарнике, оконца — все держался старинной жизни. Скотину они извели и никого не заводили, кроме кур. Катерина не вставала теперь рано: выпустит кур — и снова на боковую. Она раздалась, потолстела, но светлые глаза по-прежнему смотрели умно и добро. А картошку копала и мешки носила наравне с Алевтиной.

Катерина свезла Марии Артемьевне яиц, молока и приехала расстроенная: ничего Манечка не поела даже из вчерашнего, что положила ей с собой Алевтина.

— Хотя и смеется лежит, всю палату просмеивает. Ее в палату перевели из энтого отделения… из ренимации. Боле не велела ездить, всего у ней вдоволь, а есть не хочется.