Где ты, бабье лето?

От нее вчера перенесли и «кухню»: белые шкафы, полки и столы, купленные ею для Женьки. Приданого она не давала, не верила в жизнь с Юркой. А теперь у нее стояла для них и «стенка», модная городская мебель. «Стенку» вчера внести побоялись, вдруг не поместятся гости. Звали почти всю деревню, ну, полдеревни, все так или иначе отзывались на радость и нужду Алевтининой дочки, да и за Юрку Леднева радовались.

И вообще — великое было событие. Сразу после войны еще строились дома, обновлялись, но с тех пор уже не происходило такого. Пристраивали терраски, ставили на фундаменты, красили — это да.

Гости ходили по дому, осматривали комнаты, крылечки, терраску, приткнутую к заднему крыльцу, котельную, гладили обои, разглядывали электропроводку. Юрий объяснял, как будет отапливаться, — ясно, дело это его. Ходили к Алевтине глядеть «стенку» — хотя и светлого дерева, неполированная, она завидно стояла во всю чистую избу, громоздкая, вмещавшая и сервант, и книжный шкаф, и платяной. Женщин волновало, найдется ли у Женьки чего помещать туда. Книжек в доме мало, посуда неподходящая. Свиридовы как соседи купили, правда, чашки, а Воронковы рюмки, да кто-то принес глиняный, керамический синий кувшин.

— Обзаведемся, была бы «стенка», — усмехнулась Евгения.

Новое, не похожее ни на чье расположение и отделка помещений примиряли ее с домом. Она поглаживала мебель, покрикивала на Юрку, чтобы быстрее ворочался, налаживал лавки. Стулья новые тоже куплены Алевтиной — шесть штук, но и с белыми ее крашеными венскими их не хватало. Хотели праздновать на воле, но слишком глинисто и пусто, неуютно во дворе. Бульдозер, правда, разровнял развороченную перед домом лужайку, но голая рыжина не ласкала глаз. Да и холодно, промозгло и сыро, того и гляди дождик грянет. А в доме нежно светили нейлоновые занавески — гордость Женькина.

Зимина прикатила с Галиной Максимовной, когда все расселись за столами. Как ни велика комната, снова стали тесниться, пересаживаться. Галину Максимовну знали как зоотехника, обходились с ней запросто, не как с прежним парторгом Филатовым. Еще весной Алевтина переводила корову со своей фермы в Редькино. Ехали с Галиной Максимовной в «газике», теленка на руках держали, а корова сзади бежала. Встанет — и они остановятся, назад сдадут, теленка покажут — она и рванет опять. Хохотали до упаду.

— Ну, хозяева! — поднялась Ольга Дмитриевна, с рюмкой в руке. — Счастья вам в новом доме! Хороший дом, солнечный, веселый — чтобы жизнь ваша в нем была такой же. Рада за вас и за деревню — укрепилась в ней еще одна молодая семья, плоть от плоти этой земли!

Женька и Юрка вскочили, пошли вокруг стола чокаться с нею. Женька обвила ее тонкими руками, и на минуту они застыли — две кудрявые головы, будто дочь и мать (Женька подстриженная, завитая).

А мать сидела и плакала. Словно забывшись и отступая перед Женькой. Женька командовала, Женька задавала тон — всем было видать, кто хозяйка.

Попервости пили азартно, за Ольгу Дмитриевну поднимали стаканы.

— Ладно, ладно, давайте споем! — улыбалась и она довольно.

И первая запела, возможно, чтобы избежать вопросов. Они с Галиной Максимовной и прежде певали, когда приезжали к Алевтине, хорошо пели, на два голоса. И теперь бабы только подтягивали — одна Ириша Боканова знала все новые песни. А старинных и петь было некому — баба Кланя и Мария Артемьевна так и не пришли.

Ириша Боканова со Степаном оказались напротив бывшей соседки Татьяны Ледневой. Не глядя на Татьяну, повернувшись к Ольге Дмитриевне, Ириша аккуратно вела мелодию. А Татьяна внимания не обращала, только алела и посмеивалась с редькинским рыжим шофером Буханкиным — от нее начинался мужской край. Женщины, нарядные, сидели друг с дружкой, в середине их лишь Михаил Зайцев с баяном. Моложавый, худой, с волнистыми седоватыми волосами, с общим ласково-лукавым выражением, в котором угадывалась артемьевская порода, подхватывал он любой мотив, а едва замолкали, печально наигрывал: «Поедем, красо-отка, ката-аться, давно я тебя поджидал». Жена у Михаила болела сердцем, никуда не ходила, сидела лишь на скамье в палисаднике.

Прежде на праздничных сборищах играл на гармони Андрей Воронков. Недавний инсульт перевернул его жизнь, теперь он тихонько посиживал среди людей, постно уставившись в стакан с клюквенным морсом. Однако купленная уже после болезни гармонь (Катерина не знала, чем и поднять его!) неукоснительно находилась в избе Воронковых на видном месте — на диване.

— Это подумать только, — громко пожаловалась Катерина, — я говорю: давай уберем, все равно не играешь. Сам весь день телевизор смотрит, а мне неудобно, лягу на диван, а она в ногах или в бок упрется.

— Ну-к что ж, — с растяжкой, как всегда теперь, сказал Воронков, — все равно не тро-ожь. Захочу — сыграю.

— Сыграет, правда сыграет, — согласилась Катерина. — «То и дело под подол».

Все так и грохнули. Женька вскочила: «Господи, Степушку разбудили!» Мальчик лежал в соседней комнате, в новой деревянной кроватке наподобие яслиц и, легко развернувшись при новом способе свободного пеленания, похныкивал.