Где ты, бабье лето?

Но через три дня Алевтина не выдержала. Придя в четвертом часу с фермы, углядела, что дачник Воронковых Костя сносит в машину подрамники и холсты, видать, в Москву наладился, и живо собралась. Художник согласился подбросить до города, до больницы.

— Как я любила с нею работать, — говорила Алевтина Косте в машине. — Что в поле, что на ферме — спорая была, неунывная. «Подтяни супонь-то!» — кричит и сама же хохочет. И как это мы с нею поссорились — не поймем обе теперь. Она мне руки целовала. «Прости, говорит, меня». А я сама плачу и тоже прощенья прошу. Теперь конец комедии, до самой смерти не поругаемся. Встанет на ноги, я ей и воду буду носить, и в огороде подсоблю. Она ведь что, окаянная, учудила: не пошла к нам в гости, а у нас запели — ну, ее так и носит. Полезла в подпол, банки с прошлогодними огурцами да ягодами, витаминами вытаскивать, в овшаник переносить, а их двенадцать банок трехлитровых, у нее сердце и лопнуло.

— Там, Алевтина Николаевна, — сказал Костя, — клетки начинают отмирать и вроде как раздвигают стенки сердца.

— Я и говорю — разорвалось: и задняя, и передняя, и боковая стенка — по всем пошло. «Не двигайся, не смейся», — говорю ей. «Ну-ка, говорит, я уже ничего не чувствую». И такая веселая. Врач молодой, интересный, с бородкой, и уж она перед ним, она перед ним…

— У инфарктников бывает: отпустит их, и кажется, все прошло. И нападает на них веселость, так называемая эйфория…

— А ты почему знаешь? — покосилась Алевтина. — Болел кто?

— У меня жена все же врач, хоть и зубной.

— Ну, я думаю, она так уже до смерти и будет.

— Что вы все о смерти, Аля?

— А смерть-то, она — вот она, рядом ходит, все живем, все умрем, — просто и спокойно сказала Алевтина. — Мой Федор, Степан, тетка Анна Свиридова, ну, эта старая была, а Серега Пудов какой молодой — от рака мозга, помните его? А то два тракториста домой ехали с тележкой, а за мостом трактор вдруг набок, обоих до смерти, а тележка стоит как вкопанная. Тут уж в тракторе, наверное, какой недосмотр.

— Знаю я про все эти случаи. Но ведь это все от себя — от невежества, от пьянства.

— А трактористы? В тот день в рот ничего такого не брали.

— Так сама говоришь — недосмотр? Ничего ведь тогда не доказали, не обнаружили, а ведь уже второй такой случай — может, тракторы выпустили с дефектом.

— Какая разница отчего, главное — смертушка ходит рядом.

Лицо и голос далеки были от смерти, жизни и расцвета ждали, и вот это утверждение жизни Костя давно подсмотрел в ней и потому писал портрет за портретом, пытался ухватить ее сущее и с удовольствием общался с нею.

Алевтина и тут вдруг сказала:

— А то вот Василиса Веникова плоха. Дом-то у нее не будешь покупать? Слыхала, будто тыщу восемьсот хочет. Большие, конечно, деньги, но ведь и дом тянет.

— А как купишь?

— А просто, — с готовностью отвечала она, точно вопрос этот был продуман заранее, а может, так оно и было. — Пускай она на тебя завещание напишет. Ты ей деньги — и начинай обстраиваться, тыщи две вложишь еще — и ладно, дом-то старый, терраску надо, полы поменяешь, печку, баню.

— Смешная ты. Что ж, купить и ждать, скоро ль помрет?

— Зачем ждать-то? Начинай! Ты знаешь, какое счастье дом свой поставить?

Глаза у нее блестели, она только что дом «поставила» и всей душой хотела, чтобы и у него был свой дом, чтобы и он испытал радость.

— Да уж как-нибудь сделаем, — говорила она, вся уже в деле, в помощи человеку, — и Ольгу Дмитриевну уговорим, и сельсовет, да разе они против, чтобы хорошие люди селились? Думается мне, не будут крест на Холстах ставить. Давай проверим.

— Ну, а если она, Василиса Веникова, возьмет да перепишет завещание на кого другого? — прикидывал Константин.

— Ну, это ты не дело говоришь, — обиделась Алевтина. — У нас в Холстах какие-никакие остались люди, но все порядочные. Это же все равно что украсть. А у нас не крадут, у нас деревня староверская — красть дедами заказано. Да и надо верить, без людей не проживешь. У меня молоко берут — я никогда не записываю, говорю — пишите сами, я доверяю.

Так за разговорами миновали Центральную, что в восьми километрах от Холстов, деревню Спас с белой церковью на повороте к Волоколамску, Спас Рюховской, где разрушили недавно такую же церковь, спрямили на том месте шоссе, а там — Сельхозтехника, Сельхозхимия, мелькнула скульптура на братской могиле у станции, от нее круто влево по синему шоссе.

Костя довез Алевтину до центра, больница рядом. Она зашла на рынок, купила клубники — есть же счастливые, у которых поспела — небось с весны под пленкой держали. Хотела баночку литровую, но алый цвет спелых ягод, горками насыпанных на подносах, возвеселил глаз, возрадовал душу, и расчеты полетели в сторону, последней десяткой распорядилась — Манечке сразу получшеет при виде таких веселых гостинцев, поймет, что Алевтине для нее, как и в прежние времена, ничего не жалко.

В больнице она сунулась в окошко:

— Мне бы самой пройти к Артемьевой.

— Это… которую вчера в реанимацию положили?

— Нет, милушка, ее оттуда увезли, в палате она, — и назвала номер палаты.