Гелий-3

Только теперь он заметил, что светлое пятно на ее голове — не круг более светлой шерсти, а желтоватая голая кость, обведенная тонким шрамом, и что такой же шрам виднеется на горле, когда животное пытается вытянуть шею в надежде каким-то образом выскользнуть из ловушки. Кто-то оскальпировал этих обезьян и повредил им голосовые связки, но так, чтобы они все еще могли кричать, только не слишком громко.

Долю секунды животное смотрело на него вполне осознанным взглядом, выглядевшим жутко в коричневых собачьих глазах, а потом снова начало верещать, но иначе. Это не был протест, паника или вопль страха — это был крик о помощи. Когда их взгляды встретились, между ними словно проскочила искра, некая межвидовая нить взаимопонимания, и животное отчаянно звало его на помощь, умоляя о пощаде.

Кулинар накинул на клетку черный шелк, словно покрывало фокусника, и посмотрел на Норберта. Его голубые мертвые глаза напоминали два камня.

— Такая работа, — хрипло проговорил он. — Поехали. Вход Б. Не через главный, он теперь для гостей.

Норберт понятия не имел, где вход Б, но другие уже толкали свои тележки с накрытыми черным шелком пронзительно визжащими цилиндрами, и он просто двинулся за ними.

Жасминовый зал заполняла музыка.

Фигура на помосте сидела на корточках перед своим инструментом, трогая струны, и пела пронзительно высоким голосом, от которого могла потрескаться посуда. У гостей уже были налиты рюмки, и они оживленно разговаривали, но в глазах Норберта они выглядели совершенно одинаково, словно компания идентичных, загорелых, прооперированных, напичканных ботоксом и силиконом марионеток, скалящих ослепительно сверкающие зубы и облаченных в мерцающие черные костюмы.

— К четвертому, — прохрипел у него под носом кулинар. Норберт помнил, где четвертый столик. Он все помнил, и скорчившийся в его запертой черепной коробке потрясенный человечек, которым был он сам, боялся, что теперь уже навсегда.

Повар выдвинул из-под столика какую-то полку, поставил на нее клетку с постанывающим существом и одновременно, словно иллюзионист, снял покрывало и задвинул полку под стол. Клетка исчезла, прежде чем кто-либо успел увидеть ее содержимое. Затем он повернул какой-то рычаг, и в отверстие высунулась испуганная оскальпированная верещащая головка.

Сидевшие за столиком аж подпрыгнули.

— Мать твою, обезьяна!

— Эй, слушай, она же живая!

— Мы что, будем жрать живую обезьяну?

— Ни хрена себе, зашибись!

— Она там, под столом! Она меня укусит!

— Спокойно, она в клетке. Вы что, не слыхали? Когда я был в Пекине…

— Господин Денис, вы, похоже, уже все на свете повидали…

Свет слегка померк, а музыка начала становиться все тревожнее и еще какофоничнее. Фигура с арфой снова запела протяжным, дрожащим голосом без слов, но столь низким, что чувствовалась дрожь в диафрагме.

Обезьянка отвернула полную паники заплаканную мордочку, скаля зубы, и снова начала кричать.

— Щипцы, — прохрипел кулинар. Норберт поднял салфетку и нашел клещи, заканчивавшиеся двумя серповидными лезвиями. Повар слегка склонился над столиком и стиснул орудие на черепе обезьянки.

Глаза животного вылезли из орбит, вопль стал еще пронзительнее, но только Норберт слышал его по-настоящему. Звук тонул в стоне арфы и модулированном гудении, которое издавало сидевшее за инструментом существо.

Где граница? Когда следует отложить камеру и взяться за оружие? Показать миру историю или принять в ней участие?

— Ох, не могу смотреть!.. — заявила сидевшая за столом дама, продолжая смотреть. — Ей больно?

— Что ты, это же обезьяна! Как ей может быть больно?

Что-то хрустнуло, словно вырвали зуб. Кулинар положил щипцы, а затем схватил блестящее долото и столь же шикарный хромированный молоток. Приставив острие, он нанес три уверенных удара в трех местах — коротких, но резких, словно попадания стрелковых пуль из автомата Коробова. А потом он ухватился за черепную крышку, с треском рвущейся ткани снял ее, словно костяную миску, и положил на стол.

Животное под столом судорожно билось, ломая пальцы о прутья клетки, воя от боли и зовя на помощь, которая не приходила.

Норберт стоял как штатив, смотрел и снимал. Его коллеги едва заметно пошатывались, по их лицам пробегали короткие нервные судороги, у кого-то ритмично дергалась щека, кто-то глубоко дышал, раз за разом сглатывая слюну. Кто-то стоял полностью неподвижно выше пояса, но ноги его дрожали, как в приступе лихорадки. Они выглядели будто стоящие у стенки в ожидании залпа, пытаясь подавить панику.

Он сам почувствовал, как дрожит его правая рука, словно каждый удар сердца сопровождался электрическим разрядом.

Кулинар взял две серебряные ложки и, осторожно пробив мозговую оболочку, погрузил их в бледную, дрожащую, пронизанную прожилками массу, заполнявшую череп, словно белый грецкий орех. Смешанная с кровью спинномозговая жидкость заполнила сжимающий шею обезьянки воротник и потекла по желобку.

— Подставь соусник, — прохрипел кулинар.