Герман Лопатин

Усы и борода белы от инея, голова замотана башлыком.

Он размотал башлык, освободился от дохи, снял шапку и дорожную шинель.

Перед смотрителем предстал молодой человек лет двадцати пяти, стройный, широкоплечий, с аккуратной русой бородкой и усами, с большим лбом и ясными глазами, хитровато поблескивавшими за стеклами очков.

– Мороз, – зябко потер он руки.

– А мы вам самоварчик, – засуетился смотритель. – Сливочки потребляете?

– Зачем же сливки? Я и так, по-простому, чай попью. Согреться.

– Это уж, конечно, первое дело. Согреться с дороги – первое дело. Мигом оборудуем, не извольте беспокоиться.

В комнате уже хлопотала и жена смотрителя, расторопная старушенция. В отличие от мужа она не раскрывала рта.

Смотритель же не переставал тараторить и, пока закипал самовар, всячески ублажал гостя, предлагая ему то сесть поближе к печке, то окунуть озябшие ноги в чесанные из овечьей шерсти чоботы, то накрыть колени кошмой.

За какие-нибудь четверть часа он высыпал ворох сведений: что в Нижнем Ингаше смотрит за станцией пятнадцатый год и что теперь не в пример стало лучше – обхождение господ проезжающих намного благороднее; что дочь в летошний год выдал замуж за акцизного из Тайшета и от зятя ему полное уважение, а по праздникам даже и презенты; что раньше на тракту пошаливали, а нынче, бог милует, поспокойней; что полицейский надзиратель – человек достойный во всех отношениях… а вот и он сам, легок на помине, отменный человек, господину чиновнику, слава богу, непременно понравится…

На пороге откашливался седоусый – не то с мороза, не то по возрасту (пока было не разобрать) полицейский.

Оттаял в пятидесятилетнего, увесистого лицом мужчину:

– Здравия желаю, ваше высокоблагородие!

– Здравствуйте, – кивнул молодой человек, – не желаете ли со мной чаю?

– Почту за честь, – полицейский примостился на краю лавки. – Как в дороге-с? Покойно было? Не растрясли? Я их, ямщиков, знаю… У меня потому что главное – порядок…

– Ямщик хороший, – успокоил его молодой человек, – не надо ни с кого взыскивать. Я ведь не ревизор. Я географ.

– Это мы понимаем, – шевельнул усами полицейский, – не первый год служим. В Иркутске дважды в году бываем.

– Что там новенького?

– Зимой-то что нового? Ярмарка, слыхать, нынешней зимой была богатая… да я не видал.

– Народонаселение в городе, говорят, увеличивается?

– Откуда бы? Переселенцам, вроде, рано. Вот как реки вскроет, – так потянутся…

– Говорят, ссыльных некоторых перевозят?

– Может, и перевозят кого, только я не знаю.

– Давеча из Иркутска губернский чиновник приезжал и при них секретарь, – проснулся смотритель, – так они промеж собой разговаривали…

– Про что разговаривали? – недовольно остановил его полицейский.

– Про ссыльных разговаривали. Будто срок одному выходит, так чтоб в Иркутск его не везли, а на старом бы месте держали. Распоряжение, говорят, будто из самого Петербурха… место-то какое – забыл: не то Якутск, не то Олекминск.

– Кто же он, этот ссыльный? – спросил географ.

– Не называли-с. Да тут их, ссыльных, как язей в бредне.

– Да, – согласился полицейский, – есть-таки…

– А вы, батюшка, ваше благородие, – затараторил смотритель, – заночуете или как?

– Поеду, пожалуй. Ночь лунная, дорога гладкая.

– И преотлично! – заулыбался смотритель. – Я вам лучшую троечку заложу!

Когда гостя проводили, надзиратель облегченно вздохнул:

– Пронесло, господи прости!

И перекрестился.

– Не заночевали, – ласково проразмышлял смотритель, – а у Егорычева весь вечер сидели и спать остались.

– Географ, – презрительно прогудел надзиратель. – Мальчишка. Очки золотые… Да нас не проведешь, не первый год служим… Головлева предупредил?

– Предупредил-с. Утречком тройку посылал.

– То-то. У меня чтоб порядок… Чтоб на моем участке ни один ревизор, прах его побери…

2

Ямщик разогнал лошадей.

Дорога полого спускалась на лед и на гладкой заснеженной поверхности раскатывалась прямой стрункой до другого берега. Лошади лихо вынесли сани на реку и дружным галопом помчались по утрамбованному снегу.

Еще сверху, с берега, когда дорога выскочила к реке, Любавин на мгновение увидел: с противоположной стороны на синий санный путь длинной тенью съезжает обоз. Потом сани приняли горизонтальное положение и ничего не стало видно из-за скачущих коней. Только било в глаза яркое низкое солнце да летели из-под копыт снежные комья.

Через минуту в бешеный вихрь скачки ворвался пронзительный вопль ямщика – «побереги-и-ись!» – и сани хлестко трахнули боковым брусом по деревянному отводу крестьянских дровнишек.

Любавин вылетел из саней, кубарем перевернулся через голову и завяз в снегу.

Встав на ноги, в первые секунды ослеп – лицо залепило снегом. Когда же отплевался, отряхнулся, протер стекла очков, – увидел: тройка, сдерживая бег, скачет далеко впереди, а вдоль дороги, подавшись за обочину, теснится воз за возом крестьянский обоз.

Мужики соскакивали с возов и бежали, размахивая руками, к голове обоза. Там в квадратной проруби, рядом с дорогой, тонули дровни. Они тащили за собой лошадь. Задние ноги ее провалились, а передними она изо всех сил цеплялась за лед, стараясь не сползти дальше.