Герман Лопатин

Хозяин тянул лошадь за мундштук и испуганно просил:

– Мужики, пособите… мужики…

Мужики сбегались к проруби, но, как часто бывает в первые секунды несчастья, никто не знал, за что взяться.

Любавин заметил на снегу два шеста с обледенелыми

– А ну поддевай с той стороны!

Один из мужиков тоже просунул конец шеста между задними, погруженными в воду копыльями[11] саней.

Положенные на крепкий лед, придавленные весом нескольких дюжих тел, шесты, как рычаги, приподняли сани из воды.

– Руби постромки! – обрадованно закричали крестьянину, и тот, придя в себя, проворно выхватил из чьих-то рук топор и перерубил ремни.

Забросили под круп лошади веревку и вытащили лошадь на лед. Кто-то из крестьян тут же вскочил на нее и карьером пустил по дороге – согреться после купанья. Остальные дружно вытянули на лед сани и только после этого, когда опасность миновала, принялись бурно обсуждать событие.

Досталось тут всем: и жителям села, которые сообразили брать лед возле самой дороги; и раззяве мужику, который не поспел своротить в сторону и за то угодил в прорубь; и барину, чья тройка наделала бед. Впрочем, барина поругивали не шибко.

Мужики, даром что их называло начальство сиволапыми, прекрасно видели: барин, хотя и барин, и в очках, и на тройке, а не похож на губернских стрекозлов. Те, случись с ними на дороге такое, сразу бы набросились с кулаками. А этот – нет. Как сам из снега выбарахтался, на помощь прибег да шестами сани вызволить смекнул. А как тройка за ним воротилась, не сел в нее, не ускакал. Достал из дорожного сундучка заморскую бутыль, чуднýю для мужиков, с завинчивающимся шкаликом-пробкой и поднес в нем вымокшему обознику добрый глоток для согрева. И тем, которые на шестах вместе с ним плясали, – тоже. И себя не забыл – налил, опрокинул, крякнул и провел по молодым усам ладошкой, совсем как дошлый в таком божьем деле русак-сибиряк.

– Где же ж такие мастачат? – поинтересовался один из обозников.

– Поглядим, – барин перевернул бутылку донышком вверх и прочитал выпуклые буквы: – Ливерпуль.

– Это какое ж государство?

– Город такой в Англии.

– Слыхал? – подмигнул хозяин мокрых саней, накручивая на ноги сухие портянки.

– И у нас делают такие, – важно сказал высокий мужик в заячьем малахае.

– Ты почем знаешь, Авдеич? – покосились на него.

– Стало быть, знаю. Беседу я с одним человеком имел, вот как, к примеру, с их благородием.

Он вежливо кивнул на сидевшего рядом географа.

– Ну и что?

– А то, что у них баклага была медная. Только они в нее молоко налить просили. А так барин обходительный. Очки у них точнехонько ваши.

– Что же он со своей баклагой в ваших краях делал?

Мужик внимательно посмотрел на географа:

– Баклажка-то у него своя, да сам он был не свой.

– Как так?

– А так. Не по своей воле путешествовал.

– Преступник?

– По-вашему, может, и преступник, – нахмурился мужик, – а по-нашему, несчастный.

– Да ведь я не утверждаю, я просто спросил.

– Спрос, ваше благородие, не долог, а человека занапрасно обидеть можно. Вы их не видели, а я видал… У них в ту пору шина лопнула, так заворотили на наш двор. Пока кузнеца искали, – они у нас отдыхали.

– Куда же его везли?

– Этого знать невозможно.

– Это точно, – подтвердил кто-то, – ссыльных возят при пакете.

– А звать его как?

– Это тоже в секрете держат.

– Погоди, – перебил высокий, – Гаврилычем его величать. Моя баба спросила, как молоко наливала.

– Николай Гаврилович?

– Во-во, Николай Гаврилович. Я нарочно бабу подослал. Для молитвы, чтобы хорошего человека поминать. Человек он больно ласковый. Пока шину во дворе стучали, он все с моим Васяткой играл.

– А давно это было?

– Да как бы вам не соврать? Годков шесть, почитай, прошло. Уж не знакомый ли?

– Был у меня знакомый в Петербурге, тоже Николаем Гавриловичем звали. Только он лет восемь как умер.

– Божья воля.

– Ну что же, – географ поклонился обозчикам. – Пора ехать. Доброго пути вам.

– И вам доброго пути, – хором ответили мужики, которые после душевной беседы и вовсе уже не имели сердца на человека, причинившего им неприятность.

3

Лошади, сбавив ход, тянут сани по заснеженной улице Иркутска, мимо деревянных домишек, через полупустынную хлебную площадь, с несколькими крестьянскими возами, мимо триумфальных ворот, тюрьмы, желтых строений присутственных мест и собора – этих трех непременных китов, на которых покоится каждый добропорядочный российский город, – минуют двухэтажный каменный дом генерал-губернатора с шестью колоннами по фасаду, сворачивают в боковую улицу и останавливаются возле приземистого здания, нижний этаж которого каменный, а верх – деревянный.

Над дверью здания вывеска – «Гостиница „Амур“».

Приезжий поднимается с хозяином во второй этаж, в отведенный ему номер, и не отпускает хозяина, плутоватого на вид мещанина, а пускается с ним в разговоры.