Герман Лопатин

Вечером в субботу дом полицмейстера сияет. Под музыку военных трубачей молодежь кружится в танцах, а в кабинете хозяина степенная иркутская знать играет в карты.

Столичный географ без устали вальсирует, правда, с некоторой неловкостью (что несколько странно для петербургского денди), зато с такой небрежной нежностью покорителя женских сердец, что дамы буквально тают.

Когда в пятый раз грянул вальс из «Летучей мыши» Иоганна Штрауса, а синий дым над игроками сгустился наподобие облака, полицмейстер кончил роббер[12] в вист и с громом отодвинул стул: «Баста, пойду разомнусь».

Появился на пороге главной залы, где танцевали пары, дождался, пока рядом, увлекая его смеющуюся жену, прошел вихрем географ, озорно крикнул: «А ты, брат, хват!» – и захохотал. Потом отыскал глазами полнотелого господина, в пестром жилете, с бриллиантовой булавкой в галстуке, поманил его к себе пальцем, взял под руку и увел в одну из дальних комнат.

6

Полицмейстер плотно прикрыл дверь.

– Все хочу потолковать с тобой, Иван Францевич, да недосуг. Прячешься ты, избегаешь наше общество.

– Помилуйте, ваше высокоблагородие, – развел руками Иван Францевич, – я ведь за счастье… ваше расположение…

– В картишки перестал поигрывать.

– Это верно, – вздохнул Иван Францевич, его черные влажные глаза выразили искреннее сожаление. – Ограничиваю.

– Отчего же?

– Не выдержан, ваше высокоблагородие. Долго ли проиграться?

– А раньше-то? Дни и ночи…

– То раньше. А теперь, сами знаете, жена. Надо и о семье подумать.

– Вот бы и подумал, – все так же ровно и заботливо сказал полицмейстер, – остановится в «Амуре» какой-нибудь вахлак миллионщик, а ты его – за зеленый стол и облапошь…

– Не понимаю…

– Глядишь, капиталу-то на тысячу-другую прибавится.

– А как убавится?

– Полно, Иван Францевич, у тебя-то? Ты разве когда проигрывал?

– Было…

– Да ведь не было.

– Нет, почему же? Было.

– Не было, Иван Францевич, не было. И карты у тебя не такие.

– Я не понимаю…

– Поймешь, коли я тебе ту колоду покажу, что у Свешникова была, – голос полицмейстера источал ласку, – и суд поймет. Суд-то в моих руках, Иван Францевич. А?

– В ваших, – съежился Иван Францевич, в его агатовых глазах появилась тоска.

– Я, голубчик, за тобой давно слежу. С тех самых пор, как ты к нам приехать изволил да дурака Черногузова обыграл… обмошенничал краплеными картами.

– Не погубите! Ваше высокоблагородие! – Иван Францевич рухнул на колени.

– А зачем губить? – возразил Бориславский. – Жил ты у нас полтора года и дальше живи. И домик твой не тронем, и капиталы, и жена молодая пускай танцует…

Он повернул мордастую голову к дверям, откуда доносилась музыка.

– Я ведь не сержусь, что ты купцов-простаков облапошивал. Так им и надо. У них деньги дуром растут. На то и щука в реке, чтоб карась не дремал.

– Ваше высокоблагородие, – Иван Францевич не вставал с коленей, – виноват… Прикажите, ваше высокоблагородие…

– И прикажу, голубчик, прикажу… Для того и позвал. Да встань.

Иван Францевич покорно поднялся и присел на краешек дивана.

– Служил себе, теперь мне послужи. А дело, голубчик, вот какое…

7

Теперь уже Любавину наносили визиты.

Он переехал на частную квартиру и занимал целую залу и спальню в доме чиновника генерал-губернаторской канцелярии Чурина.

Его новые знакомые с любопытством разглядывали развинченные геодезические инструменты, которые (как объяснял Любавин), порастряслись в дороге, требовали починки и чинить которые приходилось самому, так как единственный в Иркутске часовых и оптических дел мастер ничего не смыслил в алидадах и верньерах.

На столе у Любавина – затейливая карта, на которой он вычертил разными цветами почвы вдоль синих веточек сибирских рек. Любавин охотно разъяснял, как и что он наносит на карту и для чего все это надо. Он вообще жил открыто, не делая из своих ученых занятий секрета, и это, между прочим, также наводило некоторую оторопь на местную служилую плотву. Она не знала, личное ли это свойство аристократа-географа или новый модный стиль столичных чиновников. Подавляя мутные чувства, плотва покорно захаживала к Любавину, пила его вино и кофий, старалась всячески подчеркнуть свою независимость и втайне надеялась, что переполошивший женское население Иркутска франт-географ в скором времени уберется восвояси.

Но франт не торопился. Усидчиво, с терпением немца-мастерового чинил свои теодолиты, колдовал над картой и, как замечал хозяин его квартиры, частенько наведывался по соседству в дом советника губернского суда Савостьянова, старого канцелярского барсука и отца прехорошенькой семнадцатилетней дочки.