Герман Лопатин

Лопатин сидел на главной гауптвахте при жандармской казарме, в отдельной комнате и ломал себе голову: где и когда он был выслежен шпионом?

По дороге в Иркутск? Невозможно! Он вел себя очень осмотрительно. Его заподозрили в одном – в ревизорстве. Но это было даже на руку. Нет, в дороге, а потом в Иркутске он играл свою роль точно, и полиция Иркутска никогда бы сама не смекнула, что облик франтоватого географа – личина.

На телеграмме полицмейстеру стояло – «Петербург». Но ведь и в Петербурге его разоблачить не могли! Он отлично помнил: встречался в столице лишь с друзьями, которые ни намеренно, ни случайно выдать не могли. В Петербурге задержался на три дня, и при его осторожности жандармам просто не хватило бы времени напасть на след.

Заграница?

За границей всюду шпионы, и часто не сразу поймешь, кто тот или иной бойкий молодой человек, прибывший из России и выдающий себя за сторонника социалистических идей.

Да, надо было признать: начало иркутского провала – в Европе. Давший телеграмму не сообщил фамилии, значит, знал не все. Можно было предположить: узнал он о сибирской экспедиции случайно. Неужели кто-то из европейских знакомых проболтался? Бдительность эмигрантов, выскользнувших из-под недреманного ока русских жандармов, часто притуплялась. И вот, пожалуйста, результат: предприятие провалилось!

Лопатин готов был стонать от отчаяния.

Что толку от того, что после размышлений мог уже с уверенностью сказать, кто оказался виновником провала? Что толку от того, что, узнав о его аресте, выболтавший, станет клясть себя последними словами и давать на будущее зарок? Ему, Лопатину, надо дать зарок: никогда впредь не доверяться разболтанным российским интеллигентам.

Как он сейчас ненавидел это отвратительное качество образованных русских – поболтать, похвастать, помногословить! Да ведь и он сам хорош! Зачем в Швейцарии распространялся о своей поездке этому близорукому издателю, этому словоохотливому болтуну Элпидину?

Элпидину открылся (правда, тот дал на поездку часть денег), а другим, кто имел в тысячу раз больше прав рассчитывать на его откровенность, – нет.

Это обстоятельство также угнетало Лопатина.

Правда, он понимал, что тогда в Лондоне у него просто не хватило бы духу рассказать Марксу все. Он знал: Маркс стал бы отговаривать от рискованной поездки; доказал бы как дважды два четыре неизбежный провал такого дела, затеянного одиночкой; убедил бы подождать и организовать предприятие по-другому.

Но, без сомнения, он все же должен был известить Маркса и Энгельса. Поэтому в письме к самому близкому из своих русских друзей за границей, Лаврову, попросил: «…что же касается до Фридриха, то можете написать ему прямо, что я на родине: я не хотел бы, чтобы Фридрих и Карлуша думали, что я нахожу нужным прятаться от них».

Утешал себя: могло случиться и хуже, схватили бы не в Иркутске, а на Вилюе (два дня назад, наконец, выяснил, куда сослали Чернышевского). Тогда бы жандармы легко доказали, куда он едет, и пострадал бы не он один, а и Чернышевский. Жандармы, конечно, постараются проволочить следствие как можно дольше. Но в конце концов им ничего другого не останется, как кончить дело без серьезных последствий. А тогда…

Освобождение Чернышевского могло еще состояться.

В этих мыслях проползли февраль, март, апрель – длинные месяцы, с морозами, туманами, мертвой тишиной каменного здания жандармской казармы и однообразной тягучкой допросов.

Потом окно под прямыми лучами солнца стало днем оттаивать, и Лопатин часами следил, как растут за окном сосульки, как вытягиваются в метровые сверкающие зубья и срываются с громом и звоном с карнизов вниз. Веселел голубой цвет неба, и вместе с приходом весны все больше приободрялся Лопатин.

3

В мае до него стали доходить слухи – власть в Париже захватили рабочие.

Слухи о событиях марта и апреля были смутные; газет Герману не давали. Но, так или иначе, ясно было одно: буржуазная республика во Франции перестала существовать.

Герман перебирал в памяти события последних месяцев, вспоминал разговоры с Лафаргом, митинг в защиту Французской республики; старался представить, чем заняты теперь его друзья там, на воле.

В Париже были Лафарг и Лавров. Наверное, и Бакунин примчался туда: без него последние сорок лет не обходилось ни одно крупное восстание в Европе. Серрайе и Лесснер тоже, конечно, там. Лесснер говорил, что сразу бросит всю свою мирную пропаганду в британской столице, как только узнает, что где-нибудь в Европе вспыхнет вооруженная борьба.

Как хотелось получить достоверное и свежее известие от кого-нибудь из товарищей по Генеральному совету! Они ведь в первую очередь должны иметь прямое отношение к тому, что происходит во Франции.

Герман не знал, что в эти майские дни последние защитники революционного Парижа отчаянно бьются за свой город. Не знал, что Генеральный совет Интернационала обратился ко всем честным людям с воззванием о «гражданской войне во Франции».

Воззвание написал Маркс.

Он заканчивал его пророческими словами: