Герман Лопатин

Публика там всякая: проворовавшийся чиновник, два грабителя с большой дороги, царек (так называли в Сибири фальшивомонетчиков), несколько крестьян.

Среди последних больше всего привлекали к себе двое.

Один – молодой, лет тридцати пяти, широкоплечий, костистый и худой. Другой – старик, небольшого роста, крепкий, как столетний дубовый корень. Оба Василия. Молодой – Иванов, старик – Шишкин. На имена они, впрочем, не откликаются, и называют их в камере странной кличкой: не наши.

Когда Лопатина втолкнули в камеру и заперли дверь, к нему подкатился юркий тип в мещанской чуйке и, бесцеремонно хватая грязными пальцами за сюртук, зашипел:

– Шмони есть?

На помощь пришел Шишкин:

– Эй, ты, шмон! Оставь очкастого!

– Тебе-то что? – огрызнулся тот, но послушался.

– Мне ништо, да где не любят – туда не езди.

Старик спустил ноги с нар, поманил пальцем Лопатина:

– Ты его гони, ему бы всё деньги.

– Что он за человек?

– Человек есть ложь. Он царек.

– А вы кто?

– Смотри.

Лопатин и так смотрел. И, между прочим, чем больше смотрел, тем больше ему нравился этот зоркоглазый, сивобородый старик, в аккуратной не по-тюремному одежде, с большими руками крестьянина и сухим высоким лбом подвижника-мудреца.

– Так все же, кто?

– Сын божий, обшит кожей, свое имя знает, да не всякий сказать может.

– А сидите за что?

– За то, милый, что правил ихних не приемлю.

– Вот и я не приемлю, – улыбнулся Лопатин, – только правила их на этот раз сильней меня оказались.

– А ты не поддавайся. Правила их, да ты-то не ихний.

– Это как?

– Сам я, мол, по себе, и правила ваши мне не надобны. Не ваш я.

– Чересчур уж просто что-то.

– Зато верно.

– В тюрьме сидеть – один черт, – подал голос чиновник. – Ты, старик, сколько лет сидишь?

– Четвертый пошел.

– Ну вот.

– Выберемся, – сказал Лопатин.

7

Во все следующие дни он разговаривал со стариком.

Судьба Шишкина была драматична и по-российски проста.

Происходил он из крестьян. Трижды крестился на разные фасоны, побывал в четырех сектах. Каждая секта ругала других. Молокане честили духоборов, духоборы по косточкам разбирали молокан. Но ни те ни другие не могли утвердить что-либо свое, истинное, с чем нельзя было бы спорить. Шишкин, человек вдумчивый и строгий, увидел: учения всех сект – выдумки. Он распростился с сектантством. Потом отверг и религию.

Отказавшись же от бога, расстался разом и с уважением к властям.

Начальство засадило его в арестантские роты как бродягу, не помнящего родства. Все, разумеется, знали, кто он такой, но непреклонный характер крестьянина раздражил суд.

Его погнали в Сибирь.

По пути он обратил в свою веру Иванова.

Непокорность не наших была эффектна и заразительна. Они не признавали права властей распоряжаться их судьбой и уступали лишь силе. Они ничего не делали, что должен был делать каждый, сажаемый за решетку. Охотников подражать им находилось на первых порах немало, но мало кто выдерживал до конца: в распоряжении начальства были плети, карцеры, голодный паек.

Их не похожая ни на что строптивость была сродни общему недовольству простого народа.

Лопатин вспомнил письмо крестьянина Симбирской губернии Петра Мартьянова царю:

«…обстановка ваша народу не нравится, государь!.. Взятки сладострастных рыцарей позорят век ваш, раздача мест служебных в империи любовницами их – оскорбляет общество… приводит народ в ужас и изумление и заставляет его видеть в чиновниках правительства грабителей и служителей тьмы, проклятых и в сей жизни и в будущей, а на самом правительстве – печать антихриста и сатаны… Неужели система государственного управления, допускающая возможность подобных несообразностей и личностей, будет самими вами дальше и терпима и сохраняема?..

За что страдают старообрядцы, за что отрывают их от работы в дорогое для крестьянина летнее время и гоняют в губернские города гуртом, сотнями человек, из-за сотни верст разные взяточники, в образе полицейских и попов, к взяточникам консисторского[14] и губернского граблений?..

Мы людей не виним, – система виновата, а не люди».