Герман Лопатин

Деньги, отобранные при аресте, вернули, но он счел бы себя подлецом, если бы тратил их на себя. Эти деньги собирали друзья для освобождения Чернышевского.

Пришлось поступить на службу в местную контрольную палату и все утро возиться с сухими учеными реестрами.

Когда прошла горячка первых дней свободы, он понял: Иркутск стал для него большой тюрьмой. Чем дальше, тем больше чувствовал неуютность и тесноту города. Это чувство усугублялось работой в палате. Там он и взаправду ощущал себя заключенным.

Маленькие окна с хищными переплетами рам, напоминавшими решетки, нагоняли тоску и мрачные мысли. Он скрепя сердце занимался какими-то дурацкими вычислениями; стиснув зубы, подчинялся какому-то заскорузлому тюфяку в чине коллежского советника.

Усмехаясь, вспоминал слова Шишкина: «Мои рабы – десять пальцев, а сам я – не раб».

Утешаться афоризмами глупо. Он был поставлен в рабское положение.

Он аккуратно ходил на службу, послушно являлся в жандармское управление, вежливо разговаривал с полицейскими, а сам лихорадочно думал об освобождении.

Стоял июль, бежать можно было только летом, а полковник Бориславский и не думал убираться из Иркутска.

11

От ожидания и злости Лопатин бы вовсе извелся, если бы не новые друзья. Они сдерживали, ободряли. В особенности Афанасий Прокофьевич Щапов.

Познакомившись, они сразу сблизились – молодой, пылкий Лопатин и надломленный жизнью Щапов, которому шел сорок шестой год.

Лопатин почти ежедневно заходил в бедную квартирку Щаповых на окраине Иркутска.

В сенях его встречала жена Щапова, озабоченная, рано состарившаяся женщина. По ее глазам Лопатин сразу узнавал, в каком состоянии муж. Если глаза смотрели печально, но строго и спокойно, – значит, Щапов сидел за столом и работал. Если полнились болью и тревогой, – Щапов был пьян.

Пьяный, Щапов пил из грязного стакана водку и пел дребезжавшим голосом:

Ах, спасибо же тебе, синему кувшину, –
Ты размыкал, разогнал злу тоску-кручину!

Лопатин присаживался рядом и пил вместе с ним. Пил для того, чтобы Щапов выпил меньше. Горько было видеть, как погибал этот человек.

Афанасий Прокофьевич Щапов был сыном бедного деревенского дьячка Ангинской волости, одного из самых глухих уголков Иркутской губернии. Многое он вынес в детстве и юности, пройдя бурсу и духовную академию. В Казани на его лекции по истории Русского государства ломился весь город – он читал свежо, вдохновенно, начисто порывая с казенными традициями официальной науки. Печатал в журналах блестящие исследования о прошлом своей страны. В них звучал голос юной, сильной России. Той России, которая, клокотала, предчувствуя конец крепостного права. Той России, что заявляла о себе в статьях Чернышевского и Добролюбова.

Когда солдаты расстреляли крестьян села Бездна, не пожелавших принимать грабительскую реформу, Щапов резко и смело выступил против царских сатрапов. Его вызвали в третье отделение. Вместо ответов на допросные пункты он написал свою proffession de foi[16] и закончил ее обращением к Александру Второму.

Он писал резко, на ты, страстно. Не просил для себя ничего – ни освобождения, ни пощады. Жаждал одного: чтобы его откровенное слово открыло царю глаза на истинное положение народа и указало верный путь в государственных делах.

Записка, разумеется, осталась без ответа. Но неожиданно для всех, и прежде всего для самого Щапова, его освободили.

Некоторое время он свободно жил в Петербурге и даже занимался в архивах: разыскивал бесценные для историка летописи, рукописи, документы.

Однако жандармы вскоре спохватились. По выражению их шефа, историк продолжал «вращаться в дурном обществе» (то есть в редакции журнала «Современник»). Его возмутительное обращение к царю могло послужить дурным примером для других. Почему должен заслуживать снисхождения сын дьячка? Они все – все эти социалисты и революционеры, эти Добролюбовы и Чернышевские – дети дьячков, лекарей и крестьян. С ними надо строже. И проще!

Жандармы поспешили исправить свою оплошность: Щапова схватили и сослали в Иркутск.

– Я погибаю здесь! – со слезами на глазах жаловался он Лопатину. – В здешней библиотеке нет даже «Истории» Карамзина! О летописях, о древних книгах и говорить нечего! Я живу старыми выписками. Смешно.

Расплескивая, Щапов наливал водку и залпом пил.

– Я посылаю статьи в Петербург. Печатают из десяти одну. Платят гроши. Я живу впроголодь. Вы видели, в чем жена ходит? Я задолжал во все окрестные лавчонки. Еще год такой жизни – и у меня, наверное, ослабнет разум.

Внезапно оживлялся и, торопливо расшвыривая бумаги в ящике стола, доставал оттуда синий потертый конверт.