Герман Лопатин

Полтора месяца по Ангаре. Полтора месяца по ночам спал на берегу, а утром чуть свет – в лодку и вниз по течению. Днем лишь раз приставал к берегу, разжигал костер – кипятил чай, варил рыбу или подстреленную тут же у берега дичь.

Край приангарский – нехоженый, непуганый. Птица и не думала удирать, когда вдруг выплывала на нее лодка. На прибрежные деревья прилетали из тайги глухари, рябчики, целыми стаями – клесты и кедровки. Приходил и зверь. Видел Лопатин медведя, барсука, красную лисицу. Белки, любопытничая, спускались на нижние ветки всякий раз, когда в полдень сидел у костра и помешивал в котелке варево. Однажды из густой заросли молодых сосен глянули настороженные глаза косули.

Под Кежмой неожиданно наткнулся на крестьянина-рыбака.

Разговорились.

По словам рыбака, выходило: при новом генерал-губернаторе приангарскому крестьянину малость полегче стало. При нем чиновники разбойничают потише. Теперь вздохнуть можно. А ежели какое притеснение местный или наезжий чин учинит, то и в Иркутск пожаловаться не возбранят.

– Помогает?

Рыбак поскреб в затылке:

– Не то чтоб помогало, а в острог ходока не засадят, батогами не побьют. В старину-то ведь всякое бывало…

Лопатин поинтересовался, как реформы генерала пробиваются в глухомань.

Жизнь в Кежми, так можно было понять рыбака, в общем-то осталась прежней. Так же промышляли кержаки в тайге зверя, так же продавали его за бесценок хитрым скупщикам, так же сеяли хлеб и платили подать казне. Взыскивали с них власти по-прежнему строго. И если уж всю правду наружу, – полицейский исправник – первое на Ангаре начальство – рук не укоротил и по сию пору, чуть что – к скуле кулаком лезет. Может, в Иркутске манеры нынче другие, ну а тайга – она и есть тайга. До губернатора отсюда не досвищешься.

«Да и может ли быть иначе? – размышлял Лопатин. – Все законы утверждают люди. А если эти законы им не по нутру? Они и не подумают спешить с ними, а то и вовсе проглотят. Как вóпа…»

Он вспомнил эту рыбу, которая портит много крови неаполитанским рыбакам, потому что вопа шныряет на небольшой глубине и пожирает все, что попадает ей на глаза. Когда рыбаки ловят кáнию, вопа перехватывает приманку и ловко объедает ее. Кания живет «этажом» ниже. До нее, бедной, лакомство не доходит. Все достается вопе.

Об этом ему рассказывали в Италии.

Он сидел тогда в траттории на одной из грязных улочек Неаполя и слушал, как старый итальянец, сдерживая рыдания, говорил о поражении Гарибальди.

Лопатин пересек всю Европу, скакал на лошадях, трясся в поезде, шел пешком (у него кончились деньги, и от Рима до Неаполя он не мог взять билет на поезд) и, когда был уже совсем у цели, когда уже считал себя бойцом отрядов Гарибальди, узнал страшную весть: Гарибальди разбит, революцию задушили.

Хищная, безжалостная вопа торжествовала в те дни на итальянской земле.

С тех пор прошло четыре года. Нет Гарибальди… Нет многих коммунаров… О гибели Парижской коммуны Герман недавно узнал от Щапова. Нет их… Но есть другие! Он, Герман Лопатин, прорвется к ним! Пусть для этого придется пройти тысячи километров – пешком, в лодке, через пороги…

4

Ангара сливалась с Енисеем. У далекого небосклона смутно синела тайга. Захватывало дух от простора.

Лопатин стоял на левом берегу Ангары. В грудь упирался крепкий ветер. Над головой вслух размышляли кедры.

Невольным вздохом вырвалось: «Здравствуй, батюшка Енисей!»

Он звал за собой, на север. Он знал, чем искушать.

Там, на Севере, не было ни жандармов, ни полицейских, ни подозрительных обывателей. Там начинался свободный край, еще более дремучий и недоступный, чем Приангарье. Там вдоволь рыбы и птицы, там люди селятся в сотнях верст друг от друга.

Там океан.

Но плыть туда – плыть в неизвестность. Удастся ли попасть на какую-нибудь зверобойную шхуну? Да и встретишь ли ее вообще? Поспеешь ли к океану до того, как его скует льдом? На исходе сентябрь.

Нет, с Ангарой и Енисеем надо расставаться.

Лопатин переплыл Енисей, спрятал на берегу лодку, забросил на плечо ружье и пошагал через тайгу к перевалу.

5

На исходе второго дня выбрался на старо-ачинский тракт, пристал к крестьянскому обозу и в середине октября пришел в Томск.

Он шагал по улицам Томска, и все в нем пело: «Свобода! Свобода! Свобода!» Он наслаждался, видя оживленную толпу людей, грохочущие подводы, пестрые платки женщин. Никогда раньше не предполагал, что сутолока и гомон улиц может доставлять такую радость.

За два месяца, проведенные в тайге, он отвык от шума города, теперь же упоенно впитывал в себя его звуки, краски, движение.

Смело шагал вперед. Знал: без ошибки найдет нужный дом и верного человека. С ним все уже слажено. К нему должны были съездить из Иркутска и договориться на тот случай, если он попадет в Томск.