А утром вместо полицмейстера у дверей своего кабинета Коля увидел Володьку Быкова. Тот с утра напоминал какого-то фантастического жестяного человека в своей порыжевшей, словно ржавой шляпе с узкими полями и тульей в виде усеченного конуса, с большим ртом, длинным носом и острым кадыком. Завершал сходство с каким-то символом нового промышленного века его трескучий с похмелья, дребезжаще-металлический голос.
– Здравия желаю, ваше превосходительство! – повысил в ранге Ордынцева Быков, обдав того густым запахом крепкого перегара.
– И Вам того же! – ответил на приветствие Коля – Чем порадуете?
– Я вчерась выпил изрядно-с, что было у Филипповых после двенадцатой рюмки, не помню-с, но зато вспомнил весь вечер в «Венеции»!
– Ну, ну, голубчик! Давай, рассказывай! – Ордынцев аж заерзал на казенном стуле.
– Значитца так дело было. Сперва, как обычно, музыка там, наливали, пили, потом снова-с…
– Да Вы к делу, пожалуйста! – не выдержал Коля, он уже прижал стальное перо к листу бумаги.
– Ну, к делу… И сказать как-то неловко-с… – замялся Быков.
– А что ж неловкого-то?
– Да вот что. Сидор Матвеев баял, что, мол, барышню какую-то того-с… Ну, имел ее, да рассказывал в подробностях, так, мол, а после эдак-с, а после еще как-то. Мужики ржали, один Паша сидел подале, не слушал, да слыхал, наверное, наигрывал что-то свое, цыганское, грустное. А Сидор, похабник, все подробностей поддавал-с, может и привирал чего-то, так мол, что не хотела она, а терпела, даже глаз не прикрыла, не пикнула, только смотрела на него с ненавистью, а он, гад, оттого еще больше удовольствия получал, распалялся значит…
– А что за барышня, говорил?
– Да говорил, наверное, да я-то толи не услышал, толи не запомнил-с. Булькало во мне около полуштофа уже-с…
– Так. Теперь давайте-ка сформулируем рассказанное Вами на бумаге, – и Николай вывел своим каллиграфическим почерком:
Володька подписал бумагу, Коля, довольный собой за складно составленный документ, убрал его в папку, почти пустую, и, прощаясь со свидетелем, поблагодарил за столь хорошую память. Быков слегка сжал свои тонкие губы, видимо уловив в словах титулярного советника некоторую иронию, хотя Николай был совершенно серьезен. Напоследок он спросил:
– Володя, скажите мне, пожалуйста, если сможете, а двери заведения, когда Вы уходили, были заперты, или открыты?
– Открыты-с. Если бы закрыты – я бы лбом о них ударился, да и начадили табачищем, страшное дело-с, вот Бамут и распахнул проветрить, а потом и закрывать не стали по весеннему времени. Ржание мужицкое по всему околотку слыхать можно было-с!
Тут Коля понял вдруг, что рассказанная история по непонятной причине возбудила его в самом непристойном смысле. «Да, женится тебе пора, юноша» – сказал он себе, последнее время он часто разговаривал сам с собою, мысленно, конечно.
Николай вывел себя из неуместной ажиотации вопросом, требующим раздумий: «Что это за дама – инкогнито? Штрамбуль, что ли? Кто еще из женщин фигурирует в деле?» Но додумать он не успел. Только ушел гость один – ан в дверях уже другой. Полицмейстер с серьезным, даже мрачным выражением лица поздоровался за руку.
– Ну что там, Коля у тебя, а то мне Жуков всю плешь проел: что, мол, и как?
– Да вот, Дионисий Иванович, такие дела, – и Ордынцев кратко изложил свои действия и их результаты в последние три дня.
– Так что же, цыганы не причём, выходит? – недовольно спросил полицмейстер.