Гипотеза Дедала

Оставаясь в одиночестве, мальчик перебирал в памяти известные ему истории, жонглировал событиями, сопоставлял, сокращал или, напротив, пытался самостоятельно развить и пролонгировать сюжет. Граф Монте-Кристо и Робинзон Крузо, Оливер Твист и Мартин Иден занимали его сознание уже в том возрасте, когда детям еще отказывают в здравомыслии как таковом. Это сразу стало любимой игрой Виктора, его «конструктором» – из услышанных приключений он собирал новые истории, менял героев местами, комбинировал.

Вряд ли даже отец отдавал себе отчет в том, какое значение имело для ребенка их книжное времяпрепровождение. Родители читали ему скорее по наитию, потому что так надо, потому что так делают все, а не оттого что их мальчик нуждался в книгах, как никто другой. Они не догадывались об этом. Тем не менее до конца своих дней Виктор помнил эти вечера и был благодарен.

Однако малышу читали не так часто и не так много, как ему хотелось, но ребенок развивался невероятно быстро и вскоре сам смог обогащать свой арсенал историй. С той поры когда Виктор освоил грамоту, никакие занятия, кроме чтения, его уже не интересовали. Он сидел над книгой практически постоянно, с перерывами на еду, сон и краткие вынужденные, но спасительные для глаз прогулки, которые начал практиковать по настоянию матери. За перелистыванием Джонатана Свифта и Федора Достоевского, а впоследствии Джеймса Джойса и Марселя Пруста он проводил все отведенное ему время.

Для того чтобы лучше понять Виктора, необходимо иметь в виду вот что: не стоит думать, будто ему нравился сам процесс чтения. Дело вовсе не в этом. Он просто очень любил находить в своей памяти истории и сюжеты. А поскольку его разум жаждал все большего их числа, другого оперативного способа пополнения копилки не существовало.

Достаточно рано Виктора начал занимать важный методологический вопрос. Он обратил внимание, что даже из небольшого числа его знакомых редкие люди проводят время с книгой. Признаться, это его изрядно изумляло и озадачивало, ведь ребенок был убежден, что на свете нет ничего прекраснее, чем проживать множество жизней, которые возникают, развиваются и прерываются на мириадах страниц, а потом в сознании. Разве может быть занятие увлекательнее?! И тогда его посетила мысль: а что, если все остальные читают неправильно?

Так или иначе при чьем-то содействии или самостоятельно, в школе или дома освоив грамоту, каждый впоследствии оказывается с книгой один на один. И быть может, на поверку все обращаются с ней по-разному. По крайней мере, совершенно ясно, что существует некоторое множество принципиально отличающихся друг от друга способов чтения. Можно предположить, что эти методы разнятся в первую очередь скоростью, но темп прохождения через текст – это лишь следствие, а не причина. Куда более значимо то, что они в разной степени опираются на трех китов чтения: разум (в смысле логического мышления), память и фантазию. В итоге одна и та же книга, прочитанная пусть даже одним и тем же человеком, но различными способами, оставит совершенно непохожие отпечатки в сознании и душе читателя. При этом беда в том, что каждый подобный метод является настолько глубинным, потаенным и сугубо индивидуальным процессом, что диалог о них оказывается практически невозможным. Потому никогда не удастся обсудить и сравнить, как читают два человека. Не удастся также выяснить, кто делает это «правильнее» и может ли вообще один способ быть лучше другого.

В этом состоит если не проблема, то удивительное свойство чтения: казалось бы, книга позволяет оказаться в иных обстоятельствах, в другой жизни, в чужом сознании, но это относится только к сознаниям авторов и их героев. Один читатель не может попасть в сознание другого читателя, за исключением тех штучных случаев, когда персонаж того или иного произведения сам окажется таковым. Но разве кто-то станет писать о читателе? Вряд ли.

Другое наблюдение Виктора состояло в том, что, с одной стороны, книга обогащает жизнь, спасает от «одиночества» – он крайне не любил, а скорее даже не понимал этого слова, поскольку, будучи весьма необщительным, покинутым себя не чувствовал никогда. Но в то же самое время текст обрекает человека на сугубо интимное взаимодействие с буквами, словами, предложениями и главами. Этим принципиально невозможно ни с кем поделиться в сколь бы то ни было полной мере. Такие средства, как пересказ сюжета или объяснения идей и методов, вероятно, лучше, чем ничего, но все равно имеют лишь косвенное отношение к тому миру, что зримо возникает в сознании в процессе чтения, как телеграмма с фронта – к реальным событиям войны. Подобные размышления занимали Виктора в те смутные моменты, когда он не был погружен в книги.