Гнездо

«Это мой фирменный цвет, – говорила она, защелкивая патрончик с помадой и убирая его обратно в карман. – Черные женщины могут такое носить. Вам двоим о таком лучше даже не думать». В тот день она уложила свои длинные косы на макушке в крученый узел, что прибавило ей роста, и без того немалого, и удлинило лицо, которое выражало равнодушие или любопытство в зависимости от настроения. Она носила футболки в обтяжку из какого-то просвечивающего хлопка, не оставлявшего воображению ничего выше талии. Ее лифчики с формованной чашкой, которая увеличивала размер, были яркими, кружевными и отчетливо выделявшимися под любой ее одеждой. Норе и Луизе большую часть одежды по-прежнему покупала Мелоди, она выбирала для них на распродажах удобное белье, иногда даже почти симпатичное – с узором из щенков, сумочек или ракушек, – но без малейшего намека на сексуальность.

Временами Симона тыкала во что-нибудь, надетое на одной из девочек, и говорила: «Как мило», – вовсе не имея в виду сказать комплимент. Насколько Луиза понимала, «мило» в словаре Симоны означало сочетание глупого и безвкусного. Еще Симона яростно критиковала все – если пользоваться ее любимым ругательством – популярное, ее ярко-оранжевый рот превращал это слово в оскорбление. Если Симоне что-то нравилось, оно было «в натяг», что Луизе казалось бессмысленным. «Разве «в натяг» – это не отрицательное? – спросила она Нору. – Ну, неудобно, стесняет, ограничивает. Вот как старые штаны в натяг?»

«Не все слова с курсов», – сказала Нора, растягивая гласные, как Луиза никогда раньше от нее не слышала, из-за чего голос прозвучал точно как у Симоны. С точки зрения Симоны, многое из любимых песен, сериалов, передач и фильмов близняшек было популярным. Ни с того ни с сего то, что нравилось Норе и Луизе, оказалось запятнано – по крайней мере, для одной из них.

Луиза сидела на линолеуме, на музейном полу, с блокнотом для набросков уже почти час, подвернув под себя ногу, и та начала затекать. Она неловко встала и попыталась потопать, чтобы вернуть чувствительность бедру и ягодице, от чего началось неприятное покалывание. Она похромала взад-вперед под вывеской над входом в коридорчик, где рисовала: «Зал птиц Северной Америки имени Леонарда С. Сэндфорда». Ей по многим причинам нравилась эта часть музея. Во-первых, она была названа в честь Леонарда, как и сама Луиза – в честь дедушки, которого она не знала (Нору назвали в честь папиного отца, Нормана). Ей нравилось, что в этом зале народу куда меньше, чем у более популярных экспозиций, например у динозавров или синего кита – по выходным в тех залах было не протолкнуться, а уж найти место спокойно посидеть с блокнотом тем более не удавалось. «Птицы Северной Америки» были старой пыльной экспозицией, полевыми образцами, прикрепленными к стенам за стеклом. Это был скорее проходной коридор, чем место назначения.

А ей нравились чучела птиц, пусть они и были старомодными и немного жутковатыми. Ее любимой витриной были «Ласточки, мухоловки и жаворонки»: птицы, представленные в полете, казались почти живыми. Меньше всего ей нравились «Цапли, ибисы и лебеди», потому что большие птицы выглядели нелепо и неловко. По причинам сугубо лингвистическим ей нравилась витрина, перед которой она сидела сейчас: «Крапивники, поползни, древолазы, синицы, пересмешники, сойки и вороны». Хотела бы она знать, кого пересмеивают пересмешники и едят ли крапивники крапиву. Наверное, можно было погуглить, но она предпочитала гадать.

Но даже в этом малолюдном коридоре покоя ей не было. Ей постоянно заглядывали через плечо, ее спрашивали, что она рисует и зачем, или еще хуже – просто стояли и смотрели в неловком молчании. А дети! Лезли к ней без конца, спрашивали, можно ли им тоже порисовать. Родители были не лучше.

– Может быть, если вежливо попросишь, – сказала одна мамочка сыну, пока Луиза пыталась зарисовать жаворонков в полете, пока нога еще не онемела, – добрая тетя поделится с тобой бумагой и научит рисовать.

– Это не для детей, – резко сказала Луиза и начала собирать угольные карандаши и пастель с пола.

– Почему она не делится? – заныл мальчик.

– Не знаю, милый, – ответила ему мать. – Не все такие добрые и щедрые, как ты.

– Господи! – Луиза захлопнула блокнот.

Мамаша злобно на нее посмотрела и пошла прочь. Луиза принялась собирать разбросанные вокруг листы. Один набросок оказался ничего. Это был мальчик, устроивший истерику после того, как отец не купил ему плюшевого тюленя в сувенирной лавке. Он упал на пол и зарылся лицом в руки, плечи у него тряслись. Луиза быстро его зарисовала, и ей удалось передать горестную постановку плеч, молотящие в отчаянии ноги, то, как вытянулась одна его рука с растопыренными пальцами в сторону магазина, где, так жестоко недоступен, пребывал объект его желания.

– Тюленчик! Тюленчик! – завывал мальчик, и в конце концов отцу пришлось отнести его в ближайший туалет, а он лягался и орал.