Гнездо

Поэтому, когда они с Лео впервые воспламенились, она практически изготовилась к разрыву. Каким-то необъяснимым образом она ждала разрыва и всей сопровождавшей его драмы, потому что разве нет чего-то почти красивого – если ты достаточно молод – в выкручивании внутренностей и блистательной перегрузке слезных каналов? Она приняла первый эмоциональный надлом с несомненным удовлетворением, потому что в расставании было что-то взрослое и в силу этого жизнеутверждающее. «Видишь? – сообщало разбитое сердце. – Я любило достаточно сильно, чтобы потерять; я достаточно чувствовало, чтобы плакать». Потому что, когда ты достаточно молод, ставки в любви так малы, почти незначительны. Насколько трагичным может быть разрыв, если он с самого начала вплетен в ткань ожиданий? Приевшиеся ссоры, ночные звонки, полные негодования рассказы друзьям за множеством напитков в пределах слышимости уместно флиртующего бармена – все это было театром для человека определенного склада, такого образованного ньюйоркца, и, стало быть, для Стефани тоже.

До тех пор, пока не перестало им быть. Пока она не перестала быть достаточно молодой. Пока, словно при аллергической реакции, каждый раз, когда она подвергалась Лео, волдыри не начали вспухать все быстрее, зудеть все сильнее и сходить все дольше.

Она не помнила, в какой раз (второй? третий?) поймала Лео на измене и выгнала, а он извинялся и умолял, и она собирала группу поддержки (терпение которой уже почти иссякло, дошло до предела, сочувствие сменилось недоверием – «а чего ты ждала? с чего в этот раз все должно было пойти по-другому?»), когда ее помощница, Пилар, расписала на салфетке стадии горя по Кюблер-Росс, чтобы разобрать ее разрывы с Лео: отрицание, гнев, торг, депрессия, принятие.

– У тебя ровно сорок восемь часов на каждую, – сказала Пилар. – Больше не потребуется, поверь.

Она открыла органайзер.

– Значит, ты шлепнешься в принятие в следующий четверг к шести, как раз вовремя для коктейлей. Тогда и увидимся.

– Не веди себя так, будто я – самое жалкое существо на земле, – сказала Стефани Пилар. – Потому что это неправда, совсем нет.

– Я веду себя так, будто ты – самая жалкая версия себя. Потому что так и есть, умножь на миллион.

И вот тут Стефани наконец спросила себя: «Неужели любовь к Лео превратила меня в ухудшенную версию Стефани?»

Когда Лео ушел из ее бруклинского дома, он почти ничего не взял с собой, оставил даже сотовый телефон и бумажник, что было хорошим ходом, убедительным обманным маневром. Когда он первый раз не пришел ночевать, Стефани поклялась, что выгонит его, едва он выйдет из загула и явится обратно, кающийся и измученный.

На второй вечер она начала осматривать дом и поняла, что не хватает некоторых вещей: ее небольшой дорожной сумки, кое-чего из одежды Лео, что получше. Ботинок, которые ему сшили на заказ в Италии. Ботинки говорили о многом; он обращался с этими чертовыми ботинками, как будто они его дети, кутал их в фетровые пеленки цвета красного вина. Еще пропала маленькая фотография, которую Стефани как-то вечером сделала на айфон; она смеялась, а Лео игриво прикусывал ее левое ухо – Стефани распечатала фотографию и заткнула за угол зеркала над комодом. Она надеялась, что кое-чего он не взял, и сверху донизу обыскала весь дом, но этой вещи не было: кожаной папки Беа с ее новым рассказом. Позднее Стефани поняла, что ей ни разу не пришло в голову поискать записку от Лео. То, что он мог оставить рассказ Беа, казалось возможным; то, что оставил Стефани какое-то объяснение, просто допустил, что поступил неверно, таковым не казалось. И ее куда сильнее, чем она признавалась даже себе, задело то, что он нашел время послать брату и сестрам письмо-обманку, чтобы выгадать время на побег.

Сегодня был назначен ужин в честь дня рождения Мелоди, и Стефани весь день говорила себе, что не пойдет, но в конце концов почувствовала, что должна лично сказать семье Лео, что он пропал. «Пропал» было слишком оптимистичным словом, она это понимала. «Пропал» подразумевало, что могло что-то случиться, что Лео столкнулся с какой-то бедой, что он пытается попасть домой и ему что-то мешает. Все это могло быть правдой, но Стефани знала, что это не так. По дороге к Джеку она решила, что будет краткой. Расскажет, что ей известно, а потом быстро уйдет. Она не хотела застать истерику, которая, скорее всего, разразится следом.

Принятие. Ей надо было не врать хотя бы себе; она никому не рассказала об исчезновении Лео и о беременности, потому что цеплялась за соломинку надежды, только вот надежда, когда речь шла о Лео, была билетом в один конец до отчаяния. Она пойдет на ужин, расскажет правду, снимет груз с души, потому что так делают люди (если они не Лео), которые миновали гнев – и надежду – и пришли к принятию.