Гнилые болота

Ученики, получившіе неутшительный баллъ, отходили отъ каедры съ злобными лицами, «Пьяница!» — почти вслухъ говорили они:- не выспался, врно, опохмеляться хочется! Саломірскій точно былъ пьяница. Онъ принадлежалъ къ числу многихъ безцвтныхъ, заденныхъ средою, т. е. дрянныхъ и жиденькихъ натуръ; къ учительской обязанности онъ не чувствовалъ никакой способности и все же училъ дтей, потому что и во всякомъ другомъ званіи онъ былъ бы не на своемъ мст. Горе о своей негодности онъ запивалъ виномъ, злобу вымещалъ на ученикахъ бранью и пулями. По вечерамъ онъ приходилъ въ классы, шатаясь, садился на каедру и дремалъ, изрдка, спросонья, оглашая классъ криками: шушера, мелюзга, сволочь. Но дти не боялись его вечеромъ; они знали, что онъ не въ состояніи даже балловъ вписывать въ журналъ; расписываясь вечеромъ въ журнал, онъ съ трудомъ выводилъ перомъ: «Сало» и, сдлавъ вмсто остальныхъ буквъ своей фамиліи длинную чернильную черту, бросалъ перо. Учились у него плохо, выучивались немногому и въ годъ едва-едва начинали писать подъ диктовку, не длая двадцати ошибокъ на каждой страниц. И какъ же было научиться писать, если учитель, продиктовавъ что-нибудь, отбиралъ тетради и поврялъ ихъ дома? дти вообще не имютъ привычки разсматривать повренное учителемъ; взглянутъ они на подпись, гд значится, сколько у нихъ ошибокъ, и сложатъ тетради; вздумай учитель продиктовать имъ то же самое, и они сдлаютъ т же самыя ошибки. Саломірскій, какъ и многіе учителя, не понималъ этого. Неизвстно, почему держали его въ училищ и не выгоняли вонъ.

Наконецъ, послышался звонокъ. Первый часъ кончился, на десять минутъ ученикамъ давалась свобода. Въ класс начался шумъ и гамъ. Шумли боле всего около меня. Вопросы о достоинств моего сукна, сопровождаемые щипками, и насмшки надъ приглаженными волосами сыпались градомъ, и уже не одна рука прогулялась по моей голов.

— Кто тебя вылизалъ — маменька или нянюшка?

— Почемъ аршинъ сукна на твоей куртк?

— Косой залпъ, давно ли ты изъ лсу?

Я сидлъ, какъ мокрая курица, я не зналъ ни одной фамиліи и не могъ ни у кого попросить заступничества и помощи. Розенкампфа не было въ комнат. Вдругъ раздались крики: «масло жать, масло жать изъ новичка!» вся ватага бросилась на скамью, гд я сидлъ, и меня приперли къ стн. Въ минуту появился Розенкампфъ.

— Охота теб сидть тутъ! — сказалъ онъ мн:- здсь оглохнуть можно и жара нестерпимая, въ коридор лучше.

Онъ взялъ меня за руку и провелъ сквозь толпу шумвшихъ школьниковъ въ коридоръ. На моихъ глазахъ были крупныя слезы, въ воображеніи рисовалась страшная картина выжиманья изъ меня масла. Я всхлипывалъ.

— Какой ты трусъ и неловкій! — польстилъ мн Розенкампфъ, когда мы вышли въ коридоръ, и его лицо исказилось опять гадкой, недтской усмшкой. Онъ, кажется, жаллъ, что спасъ меня отъ выжиманья масла, хотлъ теперь насмяться надо мною. — Недостаетъ только, чтобы ты разревлся и пошелъ бы жаловаться на товарищей, — говорилъ онъ.

— А разв вы не плакали, когда васъ щипали и масло изъ васъ жали?

— Я никогда не плачу, я не такая баба, какъ ты.

Мн стало досадно, и я поспшилъ идти обратно въ классъ.

— Не расплачься! — крикнулъ мн вслдъ Розенкампфъ и засмялся.

Нтъ, Саша не расплакался бы, потому что въ первый разъ въ жизни онъ былъ золъ на всхъ и на все. Ему самому хотлось побитъ кого-нибудь, больно побить, чтобы слышать крики о пощад, видть чужія слезы. Скверное, еще незнакомое чувство было у него на душ, и если бы ему попалось въ эту минуту самое беззащитное животное, онъ прибилъ бы и его, растопталъ бы своими ногами и звонко захохоталъ бы, услышавъ его стоны. Никогда посл не возвращалось ко мн это зврское чувство, но воспоминаніе о немъ осталось въ моей памяти, и теперь я чувствую, что я способенъ къ нему такъ же, какъ мой отецъ, какъ вс чисто-русскіе, безъ примси чухонщины, люди.

Впрочемъ, поколотитъ я не усплъ никого, потому что въ классъ вкатился новый учитель.

IX Продолженіе

Я сказалъ: вкатился, ибо этотъ учитель боле походилъ на пивной котелъ, на барабанъ, на бочку, чмъ на существо, сотворенное по образу и по подобію Божію. Первый звукъ, произведенный этимъ созданіемъ, была звонкая оплеуха. Ее получилъ мальчуганъ, которому учитель отдавилъ въ дверяхъ ногу. Посл звука оплеухи послдовалъ оглушительный чохъ, звукъ, похожій на ударъ палкою въ сковороду. Потомъ началось сморканье, не мене звучное и раздирающее слухъ; при процесс сморканья большой платокъ учителя принималъ форму трубы… Въ класс царствовала тишина могилы, можно было услышать полетъ мухи, но, кажется, и мухи присмирли и забились въ углы. Только шелестъ листовъ школьнаго журнала, медленно переворачиваемыхъ учителемъ, нарушалъ эту мертвую тишину, и въ ней было нчто зловщее. — Скверно, когда дти сидятъ такъ тихо въ класс.

— Герценъ! — сказала бочка, носившая фамилію Бейтмана.

Къ каедр подошелъ блокуренькій нмецъ; онъ, видимо, роблъ. Бочка пристально и медленно обвела его глазами и, кажется, осталась довольна, сдлавъ мысленное заключеніе: не знаетъ!

— Какъ по-русски: die Flinte? — спросилъ Бейтманъ.

— Ружье, — отвчалъ Герценъ,

— Der Kamm?