Год кометы

В доме было сыро и холодно, бабушка Мара пыталась пару раз затопить печь, но комнаты тут же заполнялись дымом, валившим из трещин в кладке; деревенский печник за починку не взялся, сказал, что нужно ломать и делать новую.

Бабушка Мара была к этому не готова, она, кажется, втайне считала, что печь, сложенная руками деда Трофима, мстит ей за то, что она не сохранила верность покойному, вышла замуж за отставного капитана; старику подводнику было велено не приходить пока на дачу, и он безропотно подчинился; отцу бабушка наказала искать временную печь.

На поселковом рынке толклись жуликоватые, необычайно ловкие в обращении с деньгами мужчины неопределенных лет, готовые достать то, чего нет и не может быть в магазине. У них-то отец и купил втридорога чугунную печку-буржуйку, купил, переступив через себя, ибо ему были ненавистны ловкачи и пройдохи, подрывающие его веру в справедливое поощрение за следование общему порядку. Он привез буржуйку на тачке, надеясь, что дома по достоинству оценят и дефицитное приобретение, и его готовность поступиться принципами ради блага семьи.

Но бабушка Мара вдруг замерла, зарыдала, только показывая рукой, чтобы печку убрали с глаз долой, чтобы отец уходил прочь, чтобы все уходили, оставили ее.

Возмущение, растерянность, глубокая обида, порывающийся объясниться отец — и все поняли, что бабушка Мара всю жизнь стремилась уйти, отдалиться от печки-буржуйки, прожорливой на дрова, помещающейся в самую малую барачную комнатку, — и вот, завершая огромный исторический круг, буржуйка снова вернулась к ней.

И так ослабла, обмякла бабушка Мара от вида печки, обернутой промасленной бумагой, что не повышая голоса, монотонно, тускло стала рассказывать, что зимой сорок третьего года, по возвращении из эвакуации, выяснилось: бывшая московская комната занята, туда прописаны другие люди, из всех вещей, оставленных на сохранение родственникам, уцелела только Большая советская энциклопедия — остальное обменяли на продукты, проели в зимы сорок первого и сорок второго, а энциклопедию почему-то оставили — может быть, за нее не предлагали хорошей меновой цены продуктами.

И морозной зимой в клетушке у самой двери барака, открывавшейся и закрывавшейся по пятьсот раз на дню, выпуская тепло и впуская хрусткий, звенящий холод, в клетушке, где она ютилась на птичьих каких-то правах, бабушка Мара, дождавшись ночи, чтобы, не дай бог, никто не вошел и увидел, топила щелястую, прогоревшую печку-буржуйку томами Большой советской энциклопедии, по два тома на ночь.

Вскоре все устроилось, пришла посылка от деда Трофима, бабушка получила паек на работе. Но и десятилетия спустя она не могла простить себе святотатства. Она выбирала для печки те тома, где не было ни Ленина, ни Сталина, ни ВКП(б), ни СССР, ни РСФСР, ни коммунизма, ни большевиков, — но все равно, говорила она, наверняка сгорел какой-то том, который нельзя было жечь, на котором все держалось. И все наши беды от этого, повторяла бабушка, все наши беды от этого! И то ли еще будет!

Бабушка Мара рассказала, как они с дедом Трофимом еще до войны выменяли БСЭ на спирт в каком-то сельсовете, куда ее прислали в библиотеку по разнарядке, и она стояла там ни разу ни раскрытая; им с дедом не нужна была энциклопедия — они думали о своих будущих детях, покупали, выменивали БСЭ для них. И вот теперь печка-буржуйка явилась пред бабушкой как свидетель давнего преступления, как обвинение в непростительном грехе.

Так вот почему в энциклопедии не хватало томов, понял я. Родители старались утешить бабушку Мару, приговаривали — ну какие беды, какие беды, все ведь в порядке, — но было видно, что они сами не верят в свои слова, чувствуют, что близятся какие-то перемены, и вряд ли это будут перемены к лучшему.

В те годы дачная округа быстро перестраивалась, людей прибыло; на пустошах, на бывших полях возникали новые участки, шесть «соток» против прежних десяти. Вырубались опушки, прокладывались дороги, тропы через лес к станции; новоселы обживались, людей вдруг стало слишком много, лесные овраги понемногу начали заполняться мусором, избытком их существования. В предыдущие годы все знали всех, деревенские — дачных и наоборот, грибники — грибников, рыбаки — рыбаков; а тут буквально за год или два летнее население увеличилось вдвое или втрое; и сама фигура «незнакомца», прежде вызвавшая бы настороженность и разговоры, — а кто это тут бродит? — стала привычной, но это совершенно поменяло атмосферу мест.

И вот, чувствуя, наверное, эту перемену, а может, ощущая инстинктом кочевого, неприкаянного человека наступление нового времени, распад прежних строя и уклада, в округе стали появляться бродяги.

Из запечных углов, из окраинных, кажущихся оставленными изб, из-под соседской бабьей опеки, из магазинных подсобок выбрались, словно очнулись от сна, укрывавшиеся там люди.