Год кометы

Одновременно с темой дезертиров возникла и другая, давняя история, пересказывали ее дети, но пришла она от взрослых. История о том, как у мамы была дочка, в детстве она отшибла ноготь, и он остался на всю жизнь синячно-синим. Однажды дочка пропала, — обстоятельства назывались разные, — и мать искала ее по поселкам, по вокзалам, по рынкам, пока через полгода на дальней станции не купила у торговки на платформе пирожок с мясом из армейского термоса-бидона и не нашла в мясной начинке синий дочкин ноготок.

Старухи, все, как одна, казавшиеся бездетными (дети или не родились, или уехали куда-то далеко) — толковали о безутешной матери, исчезнувшей дочке и синем ноготке так, будто это случилось вчера, будто они лично знали обеих; и казалось, внутренне зная, что рассказанное — ложь, они сожалеют об этом и хотели бы, чтобы все претворилось в правду.

Третьей темой, которая как-то сама собой выплыла, вплелась в разговоры, были крысы; собственно, крыс никто не встречал, не было никаких крысиных нашествий, съеденных подчистую запасов зерна. Лишь изредка на дачах мелькала крыса, повадившаяся ходить к помойной яме; но было впечатление, что крыс — ждут. Если уже появились дезертиры и по вокзалам ищет свою пропавшую девочку-синий-ноготок безутешная мать, значит, где-то на подходе и крысы, уже скоро вместо безобидных мышей деревянные остовы домов будут грызть крепкие крысиные челюсти. А значит, нужно искать в сараях потерявшийся за ненадобностью крысиный яд, настораживать крысоловки и замуровывать глиной с толченым стеклом дыры в полу.

Бабушка Мара полюбила вспоминать, как в эвакуации зарубила лопатой рыжего пасюка, выскочившего на нее из подпола, и с каждым рассказом пасюк увеличивался, пока не достиг размеров собаки. С упоением преувеличения бабушка Мара рассказывала, как крысы умны, как трудно их отравить, как их боятся кошки, как пасюк, рассеченный лопатой, еще несколько секунд жил и с ненавистью глядел на нее. Складывалось ощущение, что речь идет вовсе не о животных, пусть и умных, хищных, опасных числом и упорством, а о каких-то монстрах, выходцах из потустороннего бестиария. И при этом поражало, что бабушка Мара и ее товарки будто когда-то уже видели монстров, здесь работала не фантазия, а именно некое знание. Я не мог понять, откуда оно, откуда берется такая интенсивность опаски, а потом понял, услышав разговор бабушки Мары с ее подругой бабушкой Верой.

В войну Вера работала на Ленинградском вокзале стрелочницей. В феврале или марте сорок второго года из Ленинграда пришел эшелон с эвакуированными, из вагонов посыпались крысы.

На соседних путях стоял состав с мукой, и крысы потекли ручейками через рельсы; состав охранялся, но несколько стрелков с винтовками растерялись. Вера схватила ломик, чтобы отогнать крыс от зерна, но потом поняла, что эти крысы объедали мертвецов на улицах Ленинграда, — об этом ей рассказывали эвакуированные, — выжили, питаясь человечиной, и сбежали из города в машинах вместе с уцелевшими людьми.

Весь ее напор, азарт пропали, она бросилась бежать — и от крыс, и от тех людей, что ехали с ними в эшелоне, в одних и тех же теплушках, и еще неизвестно, кому принадлежала настоящая власть в вагонах — ослабшим людям или сильным крысам. А кто-то из охраны догадался добежать до паровоза, еще не отцепленного, машинист тронул поезд с мукой, крысы прыгали, сваливаясь под колеса, лезли к муке, а потом начали разбегаться, уходя под перроны, к пакгаузам и складам. И Вера еще долго потом вздрагивала, видя в Москве или у себя в деревне крысу — обычная ли она или та, ленинградская крыса-людоед?

Кажется, потомков крыс-людоедов и ждали старухи, а точнее — выкликали, предсказывали, зазывали, словно опасались, что грядущие бедствия будут недостаточно сильны. Старухи надевали цветастые латаные платья и платки, сходились у колодца или у почтовых ящиков на деревенской улице, толковали о взорвавшихся газовых баллонах, утопшем рыбаке, перевернувшемся автобусе. Их толки делали дачную местность завлекательно-недоброжелательной, таинственной, открытой сквознякам истории, ветрам из прошлого, его неупокоенным теням. Будет голод, говорили старухи, уж крупы самой простой не купить, — и я вспоминал капитана-подводника, «белой акации гроздья душистые»; акация как раз цвела у нас за забором.

И наконец старухи словно добились своего: по дачам и окрестным деревням прокатилась жуткая новость; детям запретили гулять далеко от дома, заходить одним в лес, на дорогах появились солдатские патрули в плащ-палатках. Они объясняли, что ловят дезертиров, но все знали, что в районе появился маньяк, жестоко убивающий детей.

У маньяка была кличка — Мистер; никто не знал, откуда она взялась, но все повторяли ее будто с уверенностью, что он сам себя так называет. Тела погибших находили там, где убийце, кажется, нельзя было уйти незамеченным, и страх множился оттого, что Мистер, похоже, был абсолютно неузнаваем и лишь потому неуловим; никто не мог заподозрить в нем маньяка, нелюдь, исчадие.