Год кометы

Не знаю, как играли другие дети в других местах, но для меня «ножички» неотделимы именно от кострища. Пахнущая пеплом, очищенная огнем земля — будто бы нечто было сожжено, разрушено до конца, поверхность выровняли заподлицо, чтобы резать ее ножом, как хлеб, еще теплую, переменившуюся в пожаре, утратившую память о всех прошлых границах, межах, вешках. Земля и металл, земля и нож — как бумага и перо; «перо» — блатное название ножа, и мы играли как раз «перышком», небольшой самодельной финкой с широким и толстым лезвием, которая втыкалась хуже, чем перочинный нож, и тем продлевала игру, давала разброс шансов. Ее тайно подарил мне Константин Александрович, уверявший, что финкой владел известный преступник, ей он оборонялся при задержании; но я догадывался, что финка некогда принадлежала самому генералу, выросшему в рабочих бараках, и, даря ее мне, он внутренне улыбался, вспоминая того мальчика с беззаконных, воровских окраин, который имел гораздо больше шансов стать бандитом, чем милиционером.

Земля, металл, зола и окалина — сочетание из немирных лет, годов бедствий и опустошений, когда обращаются в прах дома и вещи. От этого кострище становилось другой землей, подобной почве святилища, жертвенника или кладбища; круг — символ целого и одновременно натяженная граница; в кругу сходились двое, чтобы резать, кромсать его; одна половина развертывалась в целое, а другая убывала до точки, исчезала; целое оказывалось делимым — и одновременно неделимым, но для этого одна половина должна была пожрать другую.

В моем сознании «ножички» соединялись с книгами и фильмами о Гражданской войне; с красной конницей, тачанками, «там вдали у реки засверкали штыки», психическими атаками белых офицеров, звездами, вырезанными на спинах, смертью в топке паровоза. Не нападение немцев — вторжение чужих снаружи круга, а именно схватка двух непримиримых начал внутри распавшегося и одновременно существующего, «мерцающего» целого; если можно так сказать, «ножички» были русской игрой, чем-то национально внутренним, интимным.

Итак, мы резались в «ножички» на кострище за дачным забором; я выиграл, выбросив соперника из круга, стер подошвой черту его последних владений и наслаждался идеальной пустотой окружности, которая целиком принадлежала мне. В этот момент все мы, притянутые кругом, сгрудившиеся около него, услышали голос:

— Возьмете меня сыграть?

День уже был на исходе, у самой земли носились стрижи, на лету склевывая мошкару; что-то варилось в котле неба, все выше и выше громоздились башни кучевых облаков с темно-сизым исподом, сталкивающиеся, поглощающие друг друга, закатные солнечные лучи били из облачных просветов, свет этот становился резок, густ и грозен, будто в высоте зрела битва. Был предвечерний час, когда тень уже настолько протяженнее предмета, что кажется — она его перевесит, опрокинет в себя, и длина ее уже почти мучительна; пространство состоит из этих теней, все вытянуто, искажено, удлинено, словно растянуто на дыбе; из переплетения теней, из предгрозового душного воздуха, из беспокойного мельтешения стрижей и явился Иван.

Прежде мы видели его только издали, хотя знали, кто он и как его зовут. Он был старше нас лет на десять и порой приезжал на дачные участки, где у его деда был дом, ни с кем не сближаясь, ни с кем не заводя дружбы — сам по себе.

Я посмотрел на Ивана — и понял, что между нами существует давняя, односторонняя, от меня идущая связь. Я встречал его три или, может быть, четыре десятка раз, мельком, встречи эти были рассеяны, затеряны как нечто незначительное меж других, казавшихся гораздо более значимыми и памятными, встреч, впечатлений, открытий. Но они копились втайне от меня самого, и внезапно, в один момент все сразу оказались в наличии, в явленности; какие-то слова, что говорили об Иване взрослые, какие-то детские наши толки — все сошлось, собралось, заполняя пустоту, возникшую, пока я плыл на теплоходе.

Так, наверное, мужчина, мимолетно встречаясь с женщиной, скажем, живущей по соседству, мог бы машинально или по необязательной прихоти сластолюбца небрежно бросать в выдвижной ящичек памяти шелест ее зимней шерстяной юбки, льнущей к ногам, едва заметную по скосу каблука на правом ботинке хромоту, легкую неловкость, возникшую, когда они встретились у лифта и он пропустил ее вперед, но сделал это с легким намеком на флирт, а потом лениво думал — зачем? И вот, открыв однажды этот дополнительный, лишь для изящества вделанный ящичек, он вдруг до озноба, до колотья в боку ясно увидел всю ее — открывавшуюся ему светло и нежно, увидел и ощутил, будто держал на руках.