Год кометы

Три, нет, четыре года я замечал Ивана на дачах, играя в бадминтон или прятки, ходя к колодцу, — и он тоже ходил к колодцу, я не раз видел скамью, влажную от воды, выплеснувшейся из его ведер, а однажды оставил полным колодезное ведро, и Иван, пришедший вслед за мной, наверное, унес эту воду домой, и пил ее, глотал в чае и супе, — воду, набранную мной, воду, в которой, пока я поднимал ее, крутя ворот, из ледяной глубины, отражалось мое перетекающее, фантасмагорически искажающееся лицо.

Наша связь состоялась давным-давно; и вот теперь все составные ее части, все звенья цепи, все мгновения, в которых, обособленно от остального времени, мы были связаны отсроченной и потаенной работой моего сердца, словно оказались под током, под напряжением; узнали, увидели друг друга, вспыхнули торжествующим и безжалостным светом понимания — это он!

В его фигуре была нескладность; каждый юноша переживает время, когда тело ведет себя предательски, когда все, что стараешься скрыть, беспощадно обнажается, проступает телесная тупость, точнее, отупленность; забитость, несвобода, страхи — все обнаруживает себя, показывается на свет; тело боится расти и меняться; момент возмужания, расцвета, преображения оказывается скомкан.

Нескладность же юношеской Ивановой фигуры, которую я тогда только отметил про себя, а понял и объяснил позже, была иной; в нем было что-то от жеребенка великолепной, восхитительной породы иноходцев, выращенного для бега, и нескладность происходила оттого, что он рос, опережая сам себя, и сегодняшние формы на самом деле относились к завтрашнему дню, который их примирит, сведет воедино, наполнит устремительной силой.

Он был высок, худощав, светловолос; среди дачной ребятни, стриженной «ежиком», он выделялся длинными, надвое разделенными пробором волосами; прическа потом менялась, но в первый раз я запомнил его таким.

Когда ты впервые видел этого человека, казалось, что еще мгновение назад его тут не было, он вышагнул сквозь незримый проем из другого пространства, из времени вечного лета; все дело было в его волосах — как будто бы юноше пересадили локоны прекрасной женщины в расцвете молодости. Локоны эти, чуть волнистые, сияли солнечно, с золотыми искорками, нитями, беглыми молниями-змейками; мягкая, чуть испуганная красота юноши, — таков Актеон, узревший своих обезумевших борзых, — соединялась с наваждением волос, чувственных, взывающих к плоти.

Иван никогда не заводил себе друзей в дачных компаниях; мы видели его лишь изредка, когда он приезжал на дачу в кремовой «Волге» деда, — лицо за стеклами, профиль на фоне заднего сиденья. Мечтой каждого мальчишки, естественно, было сидеть спереди, рядом с водителем, а Иван ехал в машине как значительный пассажир, которому по статусу не положено сидеть спереди; начальник, писатель, — позади, сам с собой, наедине с мыслями, с ленцой поглядывая в окно.

Вся Иванова семья жила иначе, чем соседи, они с аристократической небрежностью возвращали вещам их назначение, изуродованное бытом. Никто не видел, чтобы на кремовой «Волге» возили картошку, да и заполненного пассажирами салона в ней никто не видел, словно над Ивановой семьей вообще не были властны силы бытовой необходимости, заставляющей скучиваться, тесниться, умещаться в заранее заданный объем. На Ивановом участке никогда не висело белье на веревках, — исподнее нараспашку, — и сам участок был засажен какой-то витиеватой, образующей рябящую завесу листвы зеленью; иногда лишь, проходя мимо, в случайно открывшийся прогал можно было увидеть, как Иван читает книгу в саду.

Нельзя сказать, чтобы дачные ребята любили или, наоборот, не любили Ивана. Будь он из условных «своих», его поведение сочли бы вызовом, решили бы, что он задается, и устроили бы месть — перебили бы окна в даче, подкараулили и устроили темную; но для дачной молодежи Иван как бы вообще не существовал, словно никто не знал, на каком языке, в каких словах думать о нем.

В течение дачных лет каждый наблюдал его, каждый, вероятно, умом понимал, что Иван — такой же ребенок, впоследствии подросток, затем юноша; не обременённый излишком физической силы, вряд ли могущий постоять за себя в жестокой драке, — уроки таких драк нам преподавали деревенские парни, для которых было не зазорным драться велосипедной цепью или обрезком металлической трубы. Казалось, Ивана может взять на испуг, избить мальчик года на три-четыре моложе его, привычный к ссадинам, грубым играм, неумелой ругани; но Иван никогда не попадал в такого рода истории.