Год Крысы

Никому из моих друзей и близких эта новость не пришлась по душе. Лучший друг говорил, что я – дурак; семья – придурок; коллеги – ебнутый. Куда, тебе-то, жениться? Зачем? О какой любви вообще идет речь? Первой встречной бросаешься на руки от усталости, и о каждой думаешь – та самая! И… лжец, на то и лжец, что не умеет он хранить свои тайны. Человек рядовой, пока не проколется, и я прокололся сам себе. Да, и еще раз повторюсь, да! Я любил ее, наверное, как никого другого. Однако свадьба – это был для нее подарок, минус одна головная боль. Мне от этого что… ничего, по сути, кроме блестящего кольца и синих чернил на одной из страниц плюс дополнительный посетитель в тюрьме или реанимации. Это был такой прикол, пока он не перерос в серьезное, выверенное решение, к которому я был никак не готов. А как прикол перестал быть приколом, так и она, Оксана, перестала быть прикольной.

Я взглянул на нее иначе: истеричка, что сулила мне одни беды. Посмотрел в карманы, как рациональный человек, и заметил – на жизнь больше не хватало, все стало уходить ей на лекарства, ведь не мог же я оставить ее наедине с болезнью. Нет, она не просила денег, я буквально впихивал ей их в руки, потому что иначе не знал, как любить другого. Не научили, и я особо не интересовался. Плохело – я хандрил, стал на ней срываться. Не прекращали вокруг меня говорить – одумайся. Я зацепился за их слова, как за спасательный круг. Да! Они хотят нашего расставания, я ни в чем не виноват. Они не хотят видеть нас вместе, не я! Они делают все, чтобы мы не смогли жить счастливо. Утопился человек в самообмане, утопился человек в нелепости собственной психики. Человеком оказался я.

Почему чувство обиды такое приятное? Потому что оно оправдывает недостатки. Это не моя вина, что я уродливый, а общество – с его абстрактными понятиями красоты. Это не я виноват, что не люблю тебя, боюсь ответственности и не получаю больше удовольствия оттого, что ты просто есть – это они меня, масса сильных, заставили! И кормился я жалостью к себе. Обиженный я был никому ничего не должен; обиженный не обязан был стремиться быть лучше, или что-то в принципе делать. Обиженный сидел в своем темном вонючем углу и жалел себя. Укромное местечко, ничего не скажешь. Оксана наше расставание не перенесла и вскоре уехала к себе домой на родину. Год спустя я не выдержал и спросил у одной из подруг – что же с ней. Те хоть и точили на меня клыки, сказали – лечится, в больнице, пытается прийти в норму, а я – сука и мразь, которая должна умереть в агониях и пытках. Вы не видите, я уже, я – сам себе палач рукастый. Жаль, только предвзятый, вполсилы работаю.

Дальше все вернулось на круги своя. Я в работе с головой, делал все, чтобы не вспоминать ее, но тайком по ночам между тремя и четырьмя утра думал о ней, о той самой счастливой ошибке в своей жизни. Окрестил себя мучеником и нес воображаемый крест по долинам, где всем было все равно. Один лишь мой крест меня ценил, а я – его. Любил и ненавидел. Так забылся мой обман, одна лишь память – я лжец, и верить мне нельзя. Что думаю я не так, что думают остальные – истина. Доверие к собственному духу закончилось именно тогда, когда я перекинул всю вину на остальных. Безответственная мразь.

8.

Потому возвращение Оксаны в мою жизнь, хоть и на мгновение, я воспринял двойственно. С одной стороны, сердце радостно забилось вновь, вспомнив былые деньки и те добрые прекрасные чувства, что сопутствовали нам; с другой – земля под ногами задрожала и то размеренное спокойствие, к которому я не очень здорово, но шел, находилось в опасности. От нашей встречи я не ждал ничего хорошего и корил себя за то, что согласился. Цель была такова – разойтись друзьями бывалыми и никогда больше не общаться, как настоящие друзья. Я надеялся на внутренние силы, на которые надеяться никогда нельзя. Надежда умирает последней, потому что кидает всех, как только начинает пахнуть жареным.

В восемь часов вечера, когда тучи переливались остатками прошедшего заката, я сидел в китайской кафешке, нашей любимой. Живот скручивало от голода, хотя на самом деле – от волнения. Нельзя не вспомнить школьные годы, когда приходят родители с собрания, а ты знаешь – тебе есть за что ответить – сидишь и волнуешься, ждешь рокового звонка в домофон. Мы не виделись сколько? Четыре года? Пять лет? Как сильно она могла измениться, а все таким же оставался я. Бросив на стуле верхнюю одежду, я взял отвратительное китайское пиво и бань бао, расплатившись на потеху очереди мелочью. За моим столиком уже кто-то сидел, раскинув длинные роскошные ноги. Лишних конфликтов я не желал, на пути моем их предстояло множество.

– Девушка, здесь занято, – грубо сказал я.

– Да? – она обернулась ко мне, и чудом бутылка не выскользнула из скользких напряженных рук. – Федя, ты, что ли?